Юрий Рытхэу - Чукотская сага

Унпэнэр тяжело вздохнул.

— Подняли крик на весь поселок, — продолжала она. — «Нет, вставлю, вставлю!» Даже слушать стыдно было!

Йорэлё загнул пятый палец, так как Нутэнэут сказала это уже в пятый раз. Он приготовился продолжать счет на другой руке, но Нутэнэут вышла из яранги, чтобы кинуть собакам остатки обеда.

Унпэнэр присел на корточки, поднял самый большой кусок стекла, осторожно смахнул с него мелкие осколки. Йорэлё присел рядом и спросил:

— Ничего теперь не выйдет?

— Одна шибка, может, и вышла бы. Для полога.

— Одна?

— Да.

— А что такое «шибка»?

— Это… — Унпэнэр немного задумался. — Это, я так понимаю, одно стекло. На каждую рамку идёт по шибке. Кабицкий говорил — две шибки нужно: одну для полога, а другую, побольше, для самой яранги, для наружного шатра. Он с таким расчетом и дал мне это стекло, чтобы на две части его разрезать. В домах всегда две рамы делают.

— А ты знаешь, — вдруг спрашивает Йорэлё, — знаешь, чем дядя Степан стекло режет?

— Знаю. Чем все режут, тем и он.

— А вот и не знаешь! Думаешь, каким-нибудь ножом? Дядя Степан ногтем стекло режет! Я сам видел!

— Чем? — громко хохочет Унпэнэр. — Ногтем?!

— Не веришь? Он мне сам показывал! У него такой ноготь! Крепкий, острый! Ни у кого такого ногтя нет!

Йорэлё уже чуточку поколеблен в своей уверенности, но недоверчивость брата все-таки обижает его.

— Плохо ты смотрел, — говорит Унпэнэр. — Степан Андреевич с тобой шутил, а ты и поверил. У него в руке специальный инструмент был зажат. Маленький такой инструмент с острым камешком. Алмаз называется.

— Так я ж видел! Когда первоклассники разбили стекло… Он тогда новое вставлял, а я смотрел.

— Смотрел, да не понял. Не всё разглядел. Ногтем рядом с алмазом ведут, по линейке. Чтобы ровней получилось. Понимаешь?

— Не знаю… Может, и так… Послушай, Унпэнэр, а что, если хоть одно… хоть одну шибку вставить? Вот сюда. А? Все-таки, смотри, какой кусок

— Ну, здесь, в сенках, посветлей будет. А в пологе опять при жирниках сидеть? Нет уж, делать надо как следует.

— А где ж мы теперь другое стекло возьмем?

— В том-то и дело, что негде его взять.

Нутэнэут вернулась в ярангу. Унпэнэр встал, досадливо махнул рукой и добавил:

— И стекло нелегко достать, а с отцом договориться ещё трудней.

Пригнувшись, он влез в полог, достал из-под кровати свой сундучок и бережно уложил в него выбранный из осколков кусок стекла. Вылез обратно в сенки, надел шапку и сказал:

— Я приду поздно.

Через часок после ухода Унпэнэра зашел школьный сторож Кабицкий, или дядя Степан, как называют его все школьники.

— Здравствуйте, хозяева. Гэмалькота нету?

— Здравствуй. Гэмалькот, наверно, скоро вернется. Садись подожди.

— Спасибо. А Унпэнэр дома?

— И Унпэнэра нет.

— Я Унпэнэру хотел помочь насчет окошка. Обещался завтра прийти, да вот сегодня время выдалось. Завтра-то у меня много дела. Верней всего, не выберусь. Придется тогда до воскресенья отложить.

— Оно и лучше, — говорит Нутэнэут. — Всю жизнь без окон жили, можем и подождать. Торопиться тут ни к чему.

— Был такой, что торопился, да скоро и умер, — подтверждает Кабицкий — не потому, что согласен, а просто из любви к поговоркам. — Торопыга не разувшись парится…

Но в это время его взгляд падает на осколки стекла. С трудом удержавшись от прямого вопроса, он говорит:

— Ну, я тогда, значит, в воскресенье зайду. Так Унпэнэру и передай.

— Передам. Он, может, завтра сам к тебе зайдет.

— Пускай заходит, я Унпэнэру всегда рад. Хороший гость — хозяину честь.

Уж поднявшись, он спрашивает, теребя свою рыжеватую густую бороду:

— А вы как вообще — насчет окошка-то? Гэмалькот не против?

— Против или не против, — уклончиво отвечает Нутэнэут, — об этом теперь дети не думают. У отца своя голова на плечах, у сына — своя.

— Так, так, это точно… — И, сделав вид, будто только сейчас заметил осколки, Кабицкий восклицает, обращаясь к Йорэлё: — Это что же такое? Разбили?

— Разбили.

— Ай-ай-ай! Вот обида-то! Как же так? До дому донесли в целости, а тут не уберегли? Кто же это?

Не зная, как ответить, Йорэлё смотрит на мать. Нутэнэут растерянно молчит. А Кабицкий, не обращая внимания на их замешательство, продолжает.

— Аа-ай-ай, какая авария! Ведь оно у меня последнее было. Никому, кроме Унпэнэра, я бы его и не отдал. Сегодня — будто сердце чуяло — говорил Унпэнэру, что сам принесу стекло. Я бы дома разрезал, в рамки вставил и принес бы завтра обе оконницы. Да уж больно заторопился Унпэнэр… Кто ж это из вас так расстарался? А?

— Гэмалькот, — тихо произносит Нутэнэут.

— Гэмалькот? — переспрашивает Кабицкий и уже без обиняков задает последний вопрос: — Как же это он — по нечаянности или, может, нарочно?

Нутэнэут видит, что ей не отмолчаться. Ей и врать не хочется и правду трудно сказать. Может, она и покривила бы душой, но при сыне не может этого сделать.

— Нарочно разбил, — говорит она. — Разгорячился. Сыновья его довели. Только ты, Степан, не рассказывай никому. Не расскажешь?

— Никому! — обещает Кабицкий. — На этот счёт можешь быть спокойна. Могила! Я в таком деле надежней немого… А осколки я возьму. Вам от них — ничего, кроме вреда, а мне они сгодятся.

Он становится на колени и подбирает осколки стекла.

— Для чего они вам? — удивленно спрашивает Йорэлё. — Для чего, дядя Степан?

— Сгодятся, сынок, — повторяет Кабицкий. — Они мне для столярного дела нужны, для обработки. Вместо наждачной шкурки. После рубанка пройдешься по доске острым стеклышком — и ровно будет и гладко.

Уже попрощавшись и направившись к выходу, он останавливается и говорит:

— А в воскресенье я, значит… Не приду, значит, если так.

Он уходит, и только тогда Йорэлё вспоминает, что так и не спросил дядю Степана про его «ноготь».

Нехорошо стало в семье у Гэмалькота. Отец старается пореже бывать дома, чтобы не встречаться со старшим сыном. Старший сын старается пореже бывать дома, чтобы не встречаться с отцом. Йорэлё и Нутэнэут скучают без них. Особенно неспокойно на сердце у Нутэнэут по вечерам. Даже если она знает, что Гэмалькот сидит у Всеволода Ильича, а Унпэнэр, скорее всего, разгуливает где-нибудь с Аймыной — хорошей девушкой, дочерью охотника Кымына, — всё равно тревожится старое сердце, всё равно замирает оно при каждом порыве ветра. Будто муж и сын находятся в открытом море, а не на берегу. Наверно, у жен и матерей морских охотников так уж устроены сердца, что им неспокойно всегда, когда мужчин нет дома.

Но в те редкие часы, когда и Гэмалькот и Унпэнэр дома, радости от них тоже немного: оба хмурые, молчаливые. Каждый из них старается прийти попозже в надежде, что другой уже будет спать. А тот, кто всё-таки придет первым, торопится лечь, наскоро поужинав или даже совсем отказавшись от еды.