Николай Чуковский - Варя

Гнев нарастал во мне. Никогда еще в жизни я не испытывал такого гнева… Сжав кулаки, я вошел в бильярдную.

Лева Кравец стоял, облокотясь о бильярд с самым небрежным видом.

— Принес? — спросил он меня.

— Что вы сделали с Варей? — спросил я.

— Я? Ничего. Не принес?

— Врете! Она плачет. Что вы с ней сделали?

Он усмехнулся.

— Подумаешь, недотрога! Пора привыкать.

— Теперь я буду вас бить, — сказал я. И шагнул к нему.

Он попятился.

По лицу его я с удовольствием увидел, что он испугался. Он отступал передо мной вдоль бильярда. Так мы прошли мимо средней лузы.

Я прыгнул вперед.

Он нагнулся и юркнул за угол бильярда. И я понял, что он сейчас обежит бильярд кругом, выскочит у меня за спиной в открытую дверь и уйдет.

Я стремительно кинулся к двери и опередил его. И опять мы стояли на прежних позициях: я — возле двери, он — у бильярда. И опять все повторилось: я погнался за ним, он побежал вокруг бильярда, и я вынужден был вернуться к двери, чтобы не дать ему уйти.

Неудача накалила мой гнев, я кипел и задыхался. А Лева Кравец, поняв, что поймать его нелегко, смотрел на меня уже бесстрашно. Он стоял у дальнего угла бильярда и попрыгивал то вправо, то влево, готовый бежать к двери, с какой бы стороны я к нему ни кинулся.

Я решил, что он дразнит меня. И бешенство мое дошло до предела. Я внезапно вскочил на бильярд.

Он растерялся и побежал. Но бежать он мог только мимо бильярда. И я прыгнул на него сверху.

Он увернулся, но я успел ухватиться левой рукой за рукав его куртки. Чтобы освободиться, он укусил мою руку. Но я в пылу даже не почувствовал боли, а бил его, бил кулаком по чему попало, чувствуя, как он оседает под моими ударами.

Потом мне вдруг стало противно. И я отпустил его.

Он прислонился к стене. Шатаясь, побрел к двери.

— Хорошо! — сказал он угрожающе. — Хорошо же! Еще посмотрим! Хорошо!

Он прошел мимо Вари, стоявшей в дверях, и ушел.

Я впервые взглянул на Варю — впервые с той минуты, как увидел ее плачущей. Она больше не плакала, но на щеках ее еще были заметны дорожки от слез.

Я молча подошел к ней, и она мне ничего не сказала. Я был доволен: я победил! Я защитил ее и отплатил за нее! Она теперь знает, на что я ради нее способен. Она должна быть мне благодарна. Она ничего мне не сказала, но она благодарна. В этом я не сомневался.

Мы вышли вместе, и я пошел ее провожать. Я никогда прежде не провожал ее, но теперь я заявил, что это необходимо, так как — кто знает! — быть может, Лева Кравец подстерегает ее где-нибудь на углу, чтобы отомстить. Она не возразила, и мы пошли с ней рядом по улицам, уже начинавшим погружаться в сумерки.

Но Лева Кравец не подстерегал нас нигде. Улицы были пустынны, и наши шаги по тротуарным плитам звучали отчетливо и громко. Бесстрашным и могучим чувствовал я себя. Варя жила на Петроградской стороне, и мы пошли через Марсово поле, мимо окруженных огородами могил революционных борцов. На длинном Троицком мосту было ветрено, вода была серой от ряби, Нева казалась безгранично широкой, здания на ее берегах торжественно плыли куда-то сквозь сумерки, подобно таинственному флоту, и полуночная заря, как угли сквозь пепел, тлела впереди, прямо на севере.

За мостом мы расстались.

— Ты мой настоящий друг, — сказала мне Варя.

— Да, я твой друг, — подтвердил я гордо.

Укушенная рука болела с каждой минутой все сильнее, но я был счастлив.

Мои отношения с Варей внешне нисколько не изменились. Мы ежедневно встречались с ней в библиотеке и вели себя, как обычно. О происшествии с Левой Кравецом не разговаривали. Даже имени его не называли.

Но я, конечно, о нем не забыл. Должен признаться, что воспоминание об одержанной победе долго меня тешило. Я стал гораздо увереннее. Я уже не так болезненно ощущал, что Варя на целых два года старше меня. Я держал себя с ней по-прежнему, но поглядывал на нее иногда даже покровительственно.

Я ожидал, что тот разговор на мосту, когда она назвала меня своим настоящим другом, будет иметь продолжение, но ошибся. О нашей с ней дружбе она больше не упоминала. Она считала ее чем-то само собой разумеющимся, не нуждающимся в дальнейших выяснениях. Она вообще стала как-то молчаливее и тише в эти дни.

Но, помню, однажды она со мной все-таки разговорилась. Я опять сказал ей, что в книгах она читает только про любовь. И она на этот раз не ответила мне, как прежде: «Что ты в любви понимаешь!» Сидя на вершине книжной кучи, она оторвала глаза от раскрытой книги, лежавшей у нее на коленях, и сказала, что любовь — только тогда любовь, когда ради того, кого любишь, ты способен на самый отчаянный подвиг, на какую хочешь жертву.

— У нас на Петроградской стороне за одной портнихой ухаживал студент, — сказала она. — Они шли по набережной, и он объяснялся в любви. А дело было в декабре, Нева уже стала, только у набережной дымилась полынья. Она и говорит: «Если любишь, прыгни в эту полынью». Не успела договорить, а он уже как был, в шинели, перескочил через парапет и — в воду.

— Утонул?

— Нет, вытащили.

Я подумал, что подвиг этот не так еще велик и что, если бы Варя потребовала, я тоже прыгнул бы в полынью. Но промолчал.

— А знаешь стихотворение про рыцаря Делоржа? — спросила она. — Дама, которую он любил, нарочно бросила свою перчатку в клетку к львам и велела ему пойти и достать. Он вошел в львиную клетку и достал.

— Она поступила по-свински, — сказал я.

— Это неважно.

— Почему неважно?

— Важно, что он любил и не побоялся. Если бы я любила, я не задумываясь дала бы отрубить себе руку.

— А косу? — спросил я насмешливо.

— Ну и косу, — ответила она серьезно.

К своей чести, должен сказать, что я ни на одно мгновение не связывал ее рассуждения о любви со своей особой. До такого самообольщения я не доходил. Я полагал, что, говоря так, она никого не имеет в виду.

К концу рабочего дня она становилась беспокойной. Начнет записывать книги и встанет. Начнет расставлять по полкам и бросит. Переспрашивать ее приходилось по нескольку раз: она словно не слышала. Примется читать, но сейчас же отбросит книгу и взглянет на дверь. И чем ближе к вечеру, тем чаще она взглядывала на дверь. Засиживались мы в библиотеке еще дольше прежнего: ее никак нельзя было увести, она все что-нибудь придумывала, чтобы оттянуть уход.

Наконец на четвертый, кажется, день она меня спросила:

— Так он больше не придет?

— Кто? — не понял я.

— Лева.

Я решил, что она боится. И поспешил ее успокоить.

— Ясно, не придет. Он уже здесь получил все, что ему причиталось. А снова сунется — я ему снова морду намылю!..

Она взглянула на меня, но ничего не сказала.

То были тревожные дни: белые шли на Петроград, и носились слухи, что они совсем уже близко. Называли дачные поселки, хорошо всем петроградцам известные, в которых уже белые. С достоверностью рассказывали, что на одном из кронштадтских фортов изменники офицеры подняли мятеж; они захватили форт и передали его белым. И когда мы в сумерках вышли с Варей из Дома просвещения, мы на притихших улицах явственно расслышали отдаленный гул артиллерийской пальбы.