Иван Слободчиков - Большие Поляны

Он проснулся сразу, словно кто напугал его. Сыпал снег, свистел ветер, но кошевка была неподвижна: лошадь стояла. Он приподнялся, раскрыл воротник тулупа, тронул вожжами, лошадь пошла, но, пройдя несколько шагов, вновь стала. Он вылез из кошевки, но тут же утонул по колено в снегу: под ним не было твердой дороги, видимо, пока спал, жеребец все же сбился с пути.

Он прошел вперед, держась за оглоблю, взял жеребца за уздцы, посмотрел вокруг, не зная, куда идти, почему-то решил, что лучше вправо, дорога вероятнее всего там, и пошел.

Идти оказалось тяжело, снег был глубоким, но он шел, шел упрямо, стараясь держаться взятого направления. Вскоре вспотел и скинул тулуп, положил в кошевку, сам опять пошел впереди лошади.

Он долго ходил, но дороги не было, не было и телефонных столбов, служивших ему ориентиром, и, наконец, совсем выбился из сил, устал, сел в изнеможении на кошевку, уставился во тьму, подумал со страхом, что вот так и пропадет в степи, не найдет дороги.

Неожиданно снег перестал, ночь разорвалась, посветлела, на небе расплылось бледное пятно от луны, по нему быстро проносились тонкие и легкие, как дым. облака. Буран сменился поземкой, она шла высокая, в человеческий рост, поднимая рыхлый снег.

И всего в десяти шагах от себя увидел телефонный столб и, кажется, никогда и ничему так не радовался, как этому сосновому бревну, с двумя чашечками на вершине...

В Колташи он приехал на рассвете, было еще темно, но в окнах горел свет. Поземка словно ушиблась о дома, притихла, осела, стала мести понизу, кататься из переулков в улицы, но теперь она была не страшна.

Он свернул в сторону районной больницы, въехал в ограду и остановился перед двухэтажным деревянным зданием роддома. Окна его еще слепли от темноты, лишь внизу, в дежурной комнате, был свет.

Он вылез из кошевки, подошел к двери и громко постучал. Через минуту кто-то, брякнув крюком о порог, открыл дверь, и в проеме показалась женщина.

— Роженицу привезли? — спросила она.

— Нет. Жена тут... должна родить. Узнайте, Уфимцева Анна...

— Да ты что, сумасшедший? — удивилась женщина. — В такую рань. Приходи днем, когда откроют.

Дверь захлопнулась, опять прогремел крюк, и все стихло.

Он постоял, потом, загнув рукав тулупа, посмотрел на часы: было семь утра. Вернулся к лошади — жеребец опал в теле, стоял весь мокрый, исходил паром. Он погладил жеребца по щеке, — все-таки молодец, довез до места, — и, сев в кошевку, поехал на конный двор управления.

Сдав жеребца, вновь пошел к больнице.

Буран утих, но все вокруг напоминало о нем — и кучи снега, и свежие тропки от домов к дороге, и сама дорога — мягкая, пушистая, изрезанная полозьями саней. День стоял ясный, солнечный, мороз крепко пощипывал уши Уфимцева.

Еще не доходя до больничной ограды, лишь увидев в просвете домов освещенное зимним солнцем здание роддома, он забыл обо всем в предчувствии встречи с Аней.

Войдя в больничный двор, он остановился напротив роддома, стал смотреть в окна второго этажа, в надежде увидеть Аню. Окна синели, отражали небо и снег, порой зеркально поблескивали, и он перемещался по глубокому снегу, ходил, старался разглядеть что-нибудь за голубыми переплетами окон.

Наконец, в одном окне показалась женщина. Она посмотрела внимательно на Уфимцева, потом, вытянув шею, поглядела в ту и другую сторону от него и скрылась, вскоре в другом окне появилась вторая женщина, тоже поглядела на Уфимцева и, отвернувшись, похоже, что-то сказала тем, что были с ней, показывая рукой через плечо на него.

И вот в окнах замелькали любопытные женские лица и, поглядев, исчезали.

И когда любопытных уже не стало, в окне появилась Аня. У него упало и куда-то закатилось сердце, он почувствовал, как немеют ноги, отливает кровь от лица.

Аня была одета в серый, клетчатый халат, который придерживала рукой у горла. Она сразу узнала его и, как он понял, обрадовалась — это он видел по улыбке на ее лице. Она помахала ему рукой, а он, стащив с головы шапку, стал махать ею так, будто находился в трех километрах.

Потом бросился к двери, вошел вовнутрь здания. В приемной никого не было, и он, подойдя к окошку, спросил у дежурной сестры, пожилой и на вид благодушной женщины, что-то писавшей на узком листе бумаги:

— Записку передадите?.. Жене?

Он достал из кармана авторучку, блокнот и, положив блокнот на подоконник, стал торопливо писать. Он исписал одну сторону листка, перешел на вторую, мысли его скакали, как перо по бумаге на неровном подоконнике. Письмо было торопливое, сумбурное, но он надеялся, Аня поймет.

Он оторвал листок из блокнота и тут же выскочил за дверь, побежал на прежнее место, откуда высматривал Аню.

Солнце уже передвинулось, и стекла окон были теперь светлыми, чистыми, словно их только что помыли, он даже видел сквозь них противоположную стену Аниной комнаты и на ней картинку в простенькой рамке.

Аня появилась в окне — ему показалось — внезапно, хотя он и ждал ее, — помахала листочком бумаги. Он догадался, что, прочтя записку, она поняла его, и неожиданно почувствовал, как тугой комок радости подкатил к горлу, стеснил дыхание.

Когда Аня отошла от окна, он еще постоял, подождал чего-то, потоптал снег и, повернувшись, быстро пошел со двора.