Василий Ганибесов - Старатели

— Прииск должен понимать свой выгода. Мы имеем пять — семь — десять процент выполнения программы. Еще один месяц проходит — и мы будет полный банкрот. Надо закладывать динамит и взрывайт. Проходит восемь дней — шахта, как чемодан, открывалься, и мы берем золото...

— А люди?! Вы забываете, что... — вскрикнул Усольцев.

— Усольцев! — Свиридова предупреждающе постучала по столу.

— Люди? — переспросил Зюк. — Люди — ключи. Рапочий нужны, чтобы открывать этот чемодан. Там золото, там сокровище...

— Что?! Ключи?! — хрипло крикнул Усольцев; он вскочил и, до хруста сжимая сухие пальцы, шагнул к Зюку. — Люди — богатство! Люди, народ наш — сокровище! Что вы говорите, несчастный!

Усольцев выскочил в канцелярию. В дверях он чуть не сбил с ног управделами и налетел на Елизаровну, дожидавшуюся его. Он взглянул на нее и остановился.

«Этак я скоро кусаться буду, — с досадой подумал Усольцев. — Ч-черт, как девчонка!»

В парткоме у стола сидела Елизаровна. Усольцев молча ходил по комнате и крепко растирал лицо платком. Все чаще начинал он срываться, а в последние дни едва владел собою. Он вспыхивал мгновенно и до безрассудства — и ничего не мог с собой сделать. Елизаровна понимала его; она видела, как он сгорает, и ей было бесконечно жаль его. Она нежно, как на сына, смотрела на Усольцева, ожидая, когда он скажет то, что хотел сказать ей.

— Завтра, Елизаровна, — сказал Усольцев, останавливаясь перед нею, — завтра утром мы соберем женское собрание. Всех домохозяек прииска... — он опять зашагал по комнате, боясь, что будет волноваться. — Все должны пойти на работу. Ты должна помочь нам.

— Как я могу? — неуверенно сказала она.

— Сможешь. — Он подошел к столу и остановился напротив Елизаровны. — У нас плохо, Елизаровна, — тихо сказал он, — плохо работаем. Не умеем работать. Золота не даем. И вот... закопали лучших людей. И золото закопали...

Резко повернувшись, Усольцев отошел к окну.

— Мы откопаем их... и золото откопаем...

А вечером, когда женщины палили костры, приготовляя вернувшимся с работы старателям ужин, старая Елизаровна, тихо шаркая мягкими гураньими унтами, ходила по прииску, созывая первую сходку домашних хозяек.

В запутанном и грязном квартале конного двора, с трудом сгибаясь к вросшим в землю окнам старательских землянок, ходила беременная Залетина. Она кричала в окно женщинам, чтобы вышли на минутку за дверь...

К большому артельному костру, в шумливую толпу женщин старательского общежития по-девичьи порывисто вошла Катя...

И много еще женщин, поднятых Усольцевым, ходило в тот,вечер по старательскому поселку.

Уже ночью в большой барак холостых старателей пришел с партсобрания сухой и длинный Ли Чан-чу. Он молча присел на корточки у жарко топившейся печки, протягивая к огню руки. Ли Чан-чу спросили, где он был. Ли Чан-чу, не отрывая взгляда от огня, сказал:

— Коммуниза собрание.

К нему подошли босоногие старатели-китайцы и так же, на корточки, присели около него, раскуривая трубки. Все они молчали, и по обыкновению никто ни на кого не смотрел. Они только что решили подняться на днях и уйти из Мунги на Зею, где, по слухам, открыли новые богатые золотоносные залежи. Ли Чан-чу, двигая большим кадыком и не отрывая взгляда от огня, сказал:

— Та сторона, другой место, ходи не надо...

Китайцы быстро взглянули на его ссутулившуюся спину и снова еще сильнее задымили трубками.

— Здеся надо работать... Везде одна советская власть... Наша, — продолжал Ли Чан-чу, ткнув чубуком трубки себя в грудь.

Старатели молча, настороженно и недоверчиво прищурились на огонь.

— Здесь плохо дело... Не надо бросать товарища, когда ему плохо, — заговорил опять Ли Чан-чу. — Шибко плохо. Шибко худо бросать товарища...

Он оглянулся на "своих соотечественников, на корточках сидевших сзади него; они, нахмуренные, неопределенно смотрели на дымочки трубок и думали: «Тяжело здесь. У них болят желудки от черного яричного [4] Ярица — яровая рожь. хлеба, а в Мунге иного нет, нет и мяса. И вот еще этот обвал, похоронивший Чи-Фу, лучшего старателя. Еще недавно кореец Бен говорил, что дела у прииска беспросветные, что девка-директор ведет старателей к гибели и надо скопить золотишко и укочевывать отсюда. Бен обещал скорый приход китайских друзей — японцев. Японцы привезут рис, мясо, хороший чай, морскую капусту и нежных трепангов. Для холостяков-китайцев будут открыты веселые «бабьи фанзы», граница отодвинется на ту сторону Байкала, а то и на Урал, и старатели-китайцы могут стать золотопромышленниками, купцами или уйти в Китай, арендовать землю и стать добрыми джентри; ничего удивительного: за золото в Японской империи всё можно...»

— Коммуниза комитета сказала, — говорил Ли Чан-чу, словно отвечая на мысли товарищей, — она сказала: хлеба буди, мяса буди, всё буди...

Ли Чан-чу помолчал, прислушиваясь к старателям, потом твердо сказал:

— Золото надо кассу носи, все надо сдавать, Совесыка власи надо много золота... Бен, кореец, неправду говорил, — уже заметно волнуясь, сказал Ли Чан-чу. — Шибко худой — Бен... Врет Бен! — вдруг громко крикнул он.

Старатели пристально и удивленно смотрели на него. Ли Чан-чу вдруг, вскочил и, взмахнув рукою, закричал:

— Совесыка власи — наша!.. Не надо уходи! Наша люди — чесна человека рабочи класс!

Он загоревшимся взглядом окинул старателей и быстро снова присел на корточки.

— Завтра день — солнца еще нету — я иду на работу, — тихо сказал Ли Чан-чу и, помолчав, поднялся, прошел к нарам и лег.

— Надо скорее спать...

Старатели посидели, выбили трубки и тоже разошлись по нарам и топчанам.

Стало тихо. В печке по-змеиному шипела последняя головешка.

В ту же ночь на участок старика десятника Черных, в соседней пади Багульне, приехал Усольцев. Он поспел туда верхом после партсобрания.

Было уже за полночь. Посреди кучи старательских балаганов и земляных хибарок, притулившихся на небольшой террасе косогора, горел огромный костер, высоко выбрасывая тучи золотых искр. К костру собралось все население прииска. И дети вертелись здесь, восторженно радуясь небывалому скопищу народа и чудесному костру. Около ребят сидели женщины, за ними полулежали старики, и дальше, где-то под самой черной стеной таежной ночи, стояли старатели.

Было уже все переговорено, даже вспомнили гражданскую войну и партизанщину, японскую интервенцию и Мациевскую с ее белогвардейскими застенками, и уж, конечно, прежде всего сказали о нестерпимо плохом снабжении. Но о золоте, что так мало давал участок, о прогулах, о прохладце, с которою работали, старатели упорно молчали. И только старшинка разреза, помявшись и поохав, сказал:

— Э, столько не намыть. Чо зря говорить...