Василий Ганибесов - Старатели

— Петьку, наверно, хочет показать, — сказал Данила, подмигивая Усольцеву. — Ишь, юлит.

— Спит он, — краснея и счастливо улыбаясь, сказала Настенька. — Ну, пойдемте уж... Только тихонько, — позвала она мужчин, будто уступая очень настойчивым просьбам.

Данила, показывая на занавешенную дверь в горницу и так же счастливо улыбаясь, сказал:

— Сын...

Настенька была уже там. Она поставила лампу на стол, осторожно раздвинула на зыбке занавески и посторонилась, показывая спящего мальчика.

Данила неловко и грузно топтался около зыбки.

«Гигант какой! — подумал Усольцев, восхищенно разглядывая широкую спину Данилы. — Нет, этот повезет. Повезет... Этот повезет!..»

И Усольцев почувствовал, как тает, уходит куда-то тревога за прииск и старателей. Весело шел он домой после разговора со Жмаевым. Он чувствовал, как через Данилу какими-то невидимыми нитями он уже связался и породнился со всеми людьми прииска и оттого ощущал в себе веселую силу.

На следующий день Усольцев с утра ушел на «Сухую». Он пробыл там утреннюю раскомандировку, спустился в шахту, дождался начала работ и, натыкаясь всюду на глухую стену саботажа и сопротивления, понял, что вчерашний план его — терпеливо высидеть в шахте и «докопаться до корня», как он записал в блокноте, — сорвался. Взбешенный вылез Усольцев наверх, не останавливаясь пробежал около километра от «Сухой» и немного остыл только в холодном стволе глубокой 14-й шахты.

В стволе шахты было темно, сыро и зябко, пахло гниющим деревом и сероводородом.

Усольцев осторожно спускался.

Почему-то казалось, что лесенка прервется, нога повиснет в темной бездонной пустоте, — и тогда сорвешься и полетишь куда-то в страшную, неведомой глубины пропасть. С непривычки и от напряжения ноги в коленях дрожали.

Но вот послышались тяжелые вздохи насоса, людские голоса, и Усольцев вступил на последнюю площадку. Еще десяток скользких, обшарканных грязными ичигами и сапогами лестничных перекладин — и майдан, шахтовый двор. Отсюда, с майдана, начинается подземное царство старателей.

На майдане шла горячая суетня. Из полутемного коридора рысцой бежали откатчики. Вихляя и будто приплясывая, они гнали по выкатным доскам одноколесные тяжелые тачки к стволовому зунфу, броском опрокидывали песок в бадью, выдергивали тачки на подмостки майдана и спешили назад.

Шагах в пятидесяти от майдана крепленная лесом кровля коридора осела. Но это старателей нисколько не смущало. Они и здесь бежали торопливо, семенящей рысью, ловко выкатывая неустойчивую десятипудовую, с грузом, тачку. На обратном пути старатели обгоняли Усольцева, сворачивали в боковые просечки и скрывались где-то в плохо освещенных подземных коридорах.

В одну из таких темных просечек наугад повернул и Усольцев. Почти сразу же наступила тишина. Шум и скрежет стволовых бадей, равномерное дыхание насосов, шипение и потрескивание паровых и водоотливных труб, шарканье выкатываемых тачек — все это сразу исчезло, замолкло. Усольцев, ногами нащупывая выкатную доску, продвигался по ней медленно и осторожно, как над пропастью.

Просечка, видимо, была пройдена давно. На огнивах, на стойках и подхватах густо висела серебристая паутина плесени. Крепкие лиственничные, полуметровой толщины подхваты местами были расплющены, как камышовые соломинки; более крепкие стойки расщеплены на мелкие лучины или глубоко вдавлены в оттаявшую почву. В этих местах потолок был не выше метра, и, чтобы пройти, надо было присесть на корточки.

Вдруг у самого плеча Усольцева треснула, словно выстрелила, стойка. Усольцев вздрогнул, невольно втянул голову в плечи и присел, с опасением оглядываясь.

Потом попалась просечка вправо, и Усольцев, опять наугад, свернул в нее. Зияющие тьмою и зловеще притихшие просечки стали попадаться все чаще. Усольцев шел по ним, сворачивая то вправо, то влево, и ему уже казалось, что вся земля продырявлена такими вот заплесневевшими, недобро мерцающими тьмою квадратными норами.

В одной из просечек серой пылью сочился свет. Усольцев вышел в нее и наконец попал в забой Жмаева. Данила, сидя на коленях, окайливал основание забоя. Острая кайла чертила забой седыми бороздками.

— Заканчиваешь? — спросил Усольцев, устало опускаясь на сложенные у борта стойки заготовленного крепежника.

Данила опустил кайлу, сдвинул на затылок брезентовую подбитую ватой шляпу и мягко сел на пятки.

— Здорово, Василий Алексеевич! Заканчиваю.

С кровли забоя негромко сыпались камешки, шуршал песок, потрескивала свеча. В сумерках и прохладной тишине забоя было уютно и покойно. Присматриваясь к злому, прерывисто дышавшему Усольцеву, Данила настороженно спросил:

— С «Сухой»? Насмотрелся? — и, не дождавшись ответа, шумно плюнул в рукавицы и ожесточенно ударил кайлой по забою.

— Не артель — хлюсты. Гони их к черту, пока шахту не погубили! — бросая кайлу, выругался Данила.

Но это так не шло к его доброму лицу, что Усольцев невольно усмехнулся.

И Данила, увидев смеющегося Усольцева, подмигнул ему и улыбнулся, ощеривая белые зубы.

— «Гони»... Это просто — прогнать-то. Эти разбегутся, другие начнут то же, — продолжал разговор Усольцев.

— Нам золото надо! — сказал Жмаев.

— Знаю. Золото... Есть кое-что подороже золота, — сказал Усольцев.

Он нагнулся к свечке и прикурил от нее. Синий дымок, не поднимаясь, потянулся из забоя к коридору. Покусывая мундштук, Усольцев смотрел, как Данила не спеша, сильными движениями мастерил из песков забоя углубление для бута, выравнивал завалину, ползая от борта к борту, сопел и, сам довольный своей работой, прихорашивал завалинку, похлопывая и оглаживая ее широкими, как лопаты, ладонями.

Усольцев сказал:

— Надо тебе, Данила Афанасьевич, переходить на «Сухую». Там Костя Корнев, комсомолец. Еще кого-нибудь двинем. Что? — спросил он, видя поползшие вверх густые Данилины брови.

— Как-то, знаешь... Это!.. — смущенно сказал Данила, шевеля толстыми потрескавшимися, с черными ссадинами пальцами. — Ну, скажут: Усольцев своих коммунистов на хорошее золото переселяет.

— Скажут — ответим. Ты не ради золота идешь, а ради людей, — строго сказал Усольцев.

— Это так, — уже успокоенно проговорил Жмаев.

На «Сухой» закончили работу на обед в этот день, как и в предыдущие, без малого за час до гудка. Здесь не спешили. Мечта о взбалмошном фарте, всю жизнь точившая старателей, как азартных, но неудачных игроков, наконец сбылась. Они напали на богатое, «дуром валившее» золото и хотели насладиться удачей в полной мере. Чувствуя, что Усольцев перешел в наступление, они ретиво и злобно насторожились, готовые вцепиться в глотку любому, кто посягнет на их золото.