Виктор Крюков - Свет любви

Не успел он сесть, как встал Корнев.

— Товарищи авиаторы! — начал он. — Каждый день после предполетного осмотра машины мы говорим: «Готов!» Это значит, что машина может выполнить в наших условиях учебно-боевое, а в строевых частях — боевое задание.

«Готов!» — доносит по инстанции командир полка.

«Готов!» — докладывает министру командующий военного округа.

«Армия в боеготовности», — рапортует министр обороны правительству и народу...

Но давайте допустим хоть на минуту, что специалисты, отвечающие за свою технику, из-за боязни потерять репутацию или должность поступили бы так, как механик Громов. Тогда произошла бы не только авиационная катастрофа.

— Одно дело — самолет, другое — вся армия... — перебил его Громов.

— Вы помолчите, послушайте! — повысил тон Корнев. — Я говорю о честности и правдивости. А это касается всех и каждого. Если бы вы сказали, что самолет не готов, его бы и планировать не стали... Я вот простой «технарь», как вы говорите, но у меня за то, что я убежал из поезда, когда нас везли в Германию, фашисты расстреляли мать. В бою под танком погиб отец. И я хочу быть готовым к войне, если она начнется! От нашей честности и технического мастерства зависит и боеготовность. А значит, зависит все! Вот почему я считаю, что лживость, обман, замазывание дефектов, товарищ Громов, надо выжигать из людей каленым железом! Не место тебе ни в комсомоле, ни в авиации.

Багровый от волнения, Игорь сел на свое место в президиуме и, взяв со стола поршень, стал вращать его в руках...

Комсомольцы единодушно проголосовали за исключение Громова из комсомола. Глядя на их вытянутые руки, Громов почувствовал, что колени его задрожали, и что-то похожее на электрический ток прошло по сердцу.

Разбитый, растерявшийся, он еле добрел до палатки и упал на постель.

Чуть не до рассвета пролежал он с подложенными под голову руками.

«И надо же было случиться такому!.. Все только и ждали повода отыграться на мне... Чувствовал же, все время чувствовал, как комсомольцы присматривались, пытались застигнуть врасплох. И вот застигнули...» — мысленно казнился Громов. С самого начала службы он упорнее других чтил наставления, инструкции, параграфы уставов, учил не только для того, чтобы знать, а и для того, чтобы при случае отпарировать чью-то попытку встать ему на дороге. Но вот случилось так, что и ум и выучка не помогли. «Конечно, эта вынужденная посадка — повод. Корнев давно ждал случая, чтобы загородить мне большой путь в офицеры. Но разве это справедливо? Самолет сел на вынужденную, так бейте же только за это. При чем тут нутро? Я ведь не вор, не конокрад, не мошенник. Что же тут такого, что я желаю стать офицером? Плох тот солдат, который не хочет быть генералом. Ну зачем я открылся как-то Корневу, зачем? Люди самолюбивы и не терпят, чтобы их обходили, Прав отец мой. Свои дела надо делать втихаря, а не афишировать... Как-то там старик? Живет себе на берегу речки, ловит рыбу, думает, что не сегодня, так завтра его сын станет офицером...»

Под подушкой у него все еще хранились отцовские письма.

И не было ни одного письма, где бы отец не рассказывал сыну, в каких званиях приезжают в отпуска или демобилизуются товарищи Евгения по школе. А звания у них были высокие — многие из тех, с кем дружил Евгений в детстве, были постарше и прошли войну.

Отец как бы давал понять: смотри, ты безнадежно отстаешь! Он знал, что сын самолюбив, и хотел направить его самолюбие по желанному ему руслу. Отцу ведь не все равно — старшина его сын или капитан.

Эти письма подстегивали в Евгении честолюбивое желание догнать сверстников — он шел к цели...

И сейчас, после собрания, Громов вспомнил об отцовских письмах, и ему стало не по себе...

«Что сравниваешь, старый дурак, — думал он. — Одно дело действующий фронт, другое — мирная служба. Как я могу сравняться в звании с теми, кто всю войну прошел?.. Меня ведь и призвали-то только в конце войны... Да, Валька Невский — майор. Но сколько ребят сложили головы, не успев заслужить высокие звания?»

Засыпая, Громов мысленно перенесся туда, где на окраине волжского города стоял отцовский трехоконный дом, где прошло его детство. Вот над ручьем, который огибает отцовский огород, стоит самозванный «комбриг» — Валька Невский. Он в гимнастерке и пилотке с кисточкой — испанке. В его руках артиллерийский бинокль. Из-за кустов к устью ручья, нацелившись прямо на Невского, идет по реке лодка. На ее носу самодельный «максим» — станковый пулемет.

— Батарея, огонь! — командует Невский, и у бортов лодки фонтанируют десятки сверкающих на солнце всплесков. Несколько мальчишек, лежавших позади него, вскакивают и бросают камни, целятся в лодку из луков и рогаток.

— Отставить рогатки! — кричит «комбриг». — Взвод Громова, в атаку!

В тот момент, когда лодка причаливает, с берега скатываются мальчишки, и на прибрежном песке завязывается свалка.

«Десантники» выкупаны в воде и, оборванные и измятые, отчаливают от берега, вывесив над кормой белый флаг.

— Становись!

Передрогшие, с посиневшими губами, мальчишки в мгновение ока образуют строй.

«Комбриг» Невский оправляет братнину гимнастерку, подпоясанную офицерским ремнем, говорит:

— За отражение десанта моему заместителю комроты Громову — благодарность. И еще благодарность — комиссару Корневу. За то, что отломал от пулемета ствол и выбросил на глубину. Становитесь в строй.

Все приближенные «комбрига» имели «звания». Громов, тогда четырнадцатилетний парнишка с расцарапанными руками, встает в шеренгу.

Кто-то смеется:

— Ну, ребята! С таким командиром мы одни бы победили самураев на реке Халхин-Гол.

— Батарея! В честь победы — запевай! Солдаты нестройно затягивают:

На границе тучи ходят хмуро, Край суровый тишиной объят. У высоких берегов Амура Часовые Родины стоят.

Поют они нестройно, узкоплечий мальчишка, по прозвищу Чиж, выкрикивает прежде времени: «Три танкиста, три веселых друга». Но Невский, не обращая на все это внимания, начал дирижировать.

— Женька! Капитан! — слышит Громов. — Ялик в ручей идет, а твой отец на огороде. Будет дело.

Действительно, по Тверце движется ялик.

При каждом взмахе весел мускулы на груди гребца сходятся и расходятся, сильные, загорелые ноги пружинят, а нос ялика глубоко зарывается в воду. На корме ялика сидит молоденькая девушка. Плотно сомкнув колени, натянув подол платья почти до туфель, она цепко держится за борта, но с каждым рывком весел как бы кланяется молодому человеку.

У мыса молодой человек развертывает ялик и въезжает в устье ручья.

— Аники-воины! Отойдите подальше, свалитесь в реку! — весело кричит гребец, очевидно, знавший Невского.