Эльза Бадьева - Допуск на магистраль

— Антон Смолин... жив?

Точно так же — обеспокоенно, торопливо — спросил, как спрашивали друг друга солдаты, выходя из обстрела. Как спрашивал, не найдя рядом Антона, сам Виктор.

Он спустился тогда в ближайшую — неважно чью — землянку, присел в углу на трухлявый, пыльный настил соломы, и в засыпающем сознании туманно, вяло, как в том недобром деревенском рассвете, возник перед ним склонивший к баяну забинтованную голову, задумавшийся Василенок. Баян в его руках протяжно вздохнул, и голос Антона высоко, чисто повел тоскующую о прежней жизни песню.

Виктор упал, провалился в тяжелый сон — черный, глухой, без страха перед опасностью, без видений, и даже там, в мягкой, угретой темноте его летел, то поднимаясь ввысь, то возвращаясь к земле, не для войны рожденный Антонов голос.

Мужчины молчали. Виктор поднял глаза, столкнулся взглядом с Шатько, и тот едва заметно кивнул ему. Зажженная сигарета тлела в руке, пепел сыпался в тарелку, но Шатько этого не замечал и не сразу почувствовал, как обожгло пальцы. Подобно Виктору, он возвращался памятью в сорок первый.

...Он ел крутую и скользкую, сдобренную тушенкой, перловую кашу. Ел из металлического патронного ящика, сталкиваясь своей ложкой с тремя другими...

Так же, как Виктор, Шатько не мог разобраться, почему ему вспомнился сейчас именно этот фронтовой обед на разбитых путях железнодорожного узла Погостье, и не знал, куда еще поведут воспоминания... А они повели его, не обстрелянного еще младшего лейтенанта, недалекой, но горькой дорогой на восток, к новому рубежу обороны, и там столкнули с разведчиками, уже побывавшими в переделках ребятами, потерявшими в последнем бою своего командира.

Разведчики встретили нового комвзвода сдержанно, даже настороженно, и Шатько, понимая и не осуждая их, все-таки не мог преодолеть своего раздражения. Он старался не выказывать его, но неизбежно срывался на какой-нибудь мелочи. Вчерашний курсант, он мыслил еще строго по уставу, твердо помнил наставления преподавателей и возмущался малейшими отклонениями от преподанных ему законов и правил ведения войны.

Он привез с собой из глубокого тыла, из солидного офицерского училища свои представления о героизме, самоотверженности, о солдатской фронтовой жизни и теперь недоумевал, а часто и возмущался, находя обстановку на передовой не похожей на то, к чему он привык в мыслях о фронте. В нем бродила, кипела застоявшаяся энергия, тяготило ощущение избытка физических сил, не давало покоя желание подвига. А жизнь на их участке передовой после нескольких свирепых схваток с фашистами потянулась однообразно, буднично, без ЧП, без подвигов, без побед. Подозрительное затишье сменялось вялой перестрелкой, и снова наступала неприятная, неестественная для передовой тишина. Враг явно что-то готовил, и разведчики чуть ли не каждую ночь уходили далеко за линию отрытых в несколько рядов траншей противника и неизменно возвращались измотанные, подавленные, злые — без «языка». Соседи тоже охотились безрезультатно, и в штабе на чем свет ругали начальника разведки...

Шатько был вне себя. Он подозревал разведчиков в излишней осторожности, нежелании пойти на риск. Он сам рвался повести группу за «языком» и, уверенный в успехе, только огрызался на предостережения командира роты, на его товарищеские уговоры: «Присмотрись, подожди, пообвыкни...» А когда тот заговорил с ним тоном приказа, обратился к командиру полка и, как только получил разрешение, отдал команду одному из отделений: готовиться к ночному поиску.

Это было ранним утром, когда далекий, невидимый за горизонтом рассвет чуть тронул черноту ночи и солдаты, заснувшие всего час назад и теперь снова разбуженные, не выказывали ни рвения, ни особой готовности. Не скрывая досады, устало и, как показалось Шатько, совершенно равнодушно они выслушали его и дали понять, что ради одного только заблаговременного сообщения не стоило их будить.

Шатько и сам уже это понял и ругал себя за ненужную поспешность, но держался строго.

— В двадцать ноль-ноль выходим, — сказал он. — Артиллеристы помогут. А пока отдыхайте.

— Так надо бы сейчас, утром, наблюдателей выслать, — просто, не по уставу возразил парень, который до этого дня у разведчиков был старшим группы. — Чтоб потом идти не вслепую.

— А может, еще и шоссейную дорогу проложить? — съязвил Шатько.

Парень удивленно поднял глаза и словно какую невидаль стал рассматривать командира.

— Как стоите? — вскипел Шатько. — Как фамилия?

Тот не торопясь, с достоинством отступил на шаг, вытянулся.

— Сержант Смолин, товарищ младший лейтенант. — И повторил настойчиво: — Наблюдателей надо выслать. Чтоб правильный подход сделать.

Шатько захотелось оборвать разговор, но вместо этого он почему-то сказал, словно оправдываясь:

— На правом фланге пройдем. Там, похоже, спокойно.

— Правый фланг укреплен, товарищ младший лейтенант, — нарочито бесстрастно отчеканил парень.

— Пойдем левым, — сухо возразил Шатько. — На правом откроют огонь, отвлекут.

— Левый фланг тоже укреплен, товарищ младший лейтенант.

Шатько показалось, что сержант произносит слово «младший» с удовольствием и ударением.

— Можете идти, — едва сдержался он и понял, что начинает ненавидеть солдата и что теперь трудно ему будет держаться с ним ровно и что этим он наверняка вызовет еще большую неприязнь разведчиков, ходивших в любимчиках у всей дивизии.

Шатько пошел в штаб, но по дороге встретил капитана с передовой и, как бы между прочим, не объясняя зачем, спросил его:

— Что у вас перед глазами, товарищ комбат? Где фрицы закрепились слабее?

— Везде — основательно.

— А все-таки?

— Что задумали? — вопросом на вопрос ответил капитан.

— За «языком» опять пойдем. Думаем, левым флангом. Через просеку...

— Ваши ребята, лейтенант, все просеки и перелески локтями пробороздили, все здесь на брюхе исползали. Знают.

— Видно, плохо знают, если впустую ползают, — не сдержался Шатько.

И комбат так же, как тот сержант, внимательно, удивленно и вроде бы изучающе посмотрел на него. Промолчал.

— Нам помощь артиллеристов нужна, — не отступал Шатько. — Для отвлечения. В двадцать два ноль-ноль. С правого фланга.

Комбат пообещал, позвал тут же!

— Зайдем в штаб, уточним.

Потом, прощаясь, сказал: «Желаю успеха», и Шатько долго еще чувствовал на себе его взгляд.

К вечеру он собрал у себя в блиндаже семерых разведчиков, повторил задание, сослался на одобрение и помощь комбата и опять натолкнулся на раздражавшую его осторожность сержанта Смолина.

— Вряд ли сумеем пройти, — сказал тот, не глядя на Шатько, но остро чувствуя его метнувшийся, настороженный взгляд. — Луна вылезет к ночи — не спрячешься.