Ирина Велембовская - Мариша Огонькова

Любка выпила свою стопку и немножко осмелела.

— Нонче за Мельниковой рощей шпалы меняли, ну и ягод там!.. Ты, Раиса, чай, знаешь где? На праву руку, за мостком. Вся трава красная.

Раиса долила ей остаток в стопку.

— Не до ягод. Выпей еще да иди. Дома-то, чай, тоже делов полно.

Любка, как по приказу, сразу же поднялась и пошла. Мариша попробовала удержать Шурочку, но та вырвала ручонку, побежала за матерью.

— Да, оказия!.. — покачала головой Раиса. — Чего тут скажешь?..

Ночью Мариша поднялась и тихо вышла из избы на улицу. Уже начинало светать, все очертания были неясные, туманные, холодные. На лямкинский большой огород, мигнув, упала звезда.

— Сейчас бы идти, идти без оглядки!.. — сказала сама себе Мариша. — Схорониться бы во все белое!..

Шорох позади заставил ее вздрогнуть и обернуться. Вышел и Анатолий, тоже белый, как туман.

— Где ты? — спросил он тревожно. — Ты не заболела?

— Душно…

Муж подошел ближе и вдруг опустился перед ней на землю.

— Прости, Парфеновна!.. Прости меня за все! Маришиной рукой он вытер себе глаза и еще раз попросил:

— Не сердись. Как скажешь, так все и будет.

Из дома покойной матери они не увезли с собой ничего. Мариша взяла только насильно врученные ей Раисой два мотка белой шерсти, себе и Анатолию на варежки. Да еще сняла со стены фотографию. На ней была вся семья Лямкиных еще до войны: отец, мать, два взрослых парня, дочь-девушка и самый младший, стриженный под бокс, белобрысый Анатолий. Он стоял, ласково привалившись плечом к родной матери, а она обнимала его сильной крестьянской рукой. Рябинка, под которой снялись на лавочке, была в ту пору еще совсем тоненькая, десятилеточка.

Обратно на станцию Анатолий и Мариша шли через нескошенный просторный луг из одних белых ромашек. Время этим цветкам отходило, головки глядели вниз, стебли спутались. И кустился по лугу юный березнячок, грозивший через несколько лет превратиться в густую березовую заросль.

— Тут наш покос был, — сказал Анатолий. — А теперь, значит, косить некому… Зарастает.

К вечеру того же дня они уже были в Москве. За три года Мариша успела очень полюбить ее, полюбила и ту улицу, на которой жила, даже большую, набитую народом квартиру, окна которой выходили прямо на пыльный тротуар и где всегда приходилось отгораживаться занавесками от прохожих. Но сейчас Мариша возвращалась домой с очень тяжелым чувством.

Она все вспоминала, как благодарила Любка Кузьмина, когда ей сказали, что дадут часть — деньгами и имуществом. Наверное, раньше она от брата и сестры Лямкиных ничего не ждала.

После смерти матери Анатолий всячески пытался подладиться к жене, войти в доверие, искупить вину. Сам заговорил насчет того, чтобы, если не будет своих детей, взять на воспитание какого-нибудь трехлетку. Девочек он не любил, а на мальчика готов был согласиться. И был просто поражен, когда Мариша сказала коротко:

— Не стоит, Толя.

— Почему?.. — тихо спросил он. — Это как мне тебя понять?

Мариша не объяснила почему. Однако Анатолий и сам догадался — жена может сказать: если он родного ребенка бросил, то чужому хорошим отцом не будет. Это Анатолия очень заело, он попробовал еще раз-другой подступиться к Марише с тем же предложением.

— Что же, так и будем жить совсем без потомства?

И ласково, в полушутку намекнул, что ведь от бездетных жен мужья имеют полное право уйти. Даже народный суд не задержит.

— Ну что же, уходи, — спокойно сказала Мариша.

Но Анатолий уходить не собирался. Наоборот, он все больше и больше привязывался к жене, любил, порой даже заискивал. Ревновать у него повода не было, но его очень волновало и обижало, что она теперь все чаще и чаще оставляет его одного сидеть дома, а этого одиночества Анатолий боялся, как малый ребенок.

— Скрываешь ты что-то от меня, — жалобно говорил он. — Ну, погоди, Маришка!..

Скрывать Марише было нечего. Просто теперь она не торопилась с работы домой, и если был повод задержаться, то задерживалась. Ведь ей не нужно было бежать ни в детский садик, ни в ясли, никто там ее не ждал, не плакал. Поэтому она не пропускала ни одного собрания, ни лекции, ни беседы. Семейные женщины под разными предлогами разбегались, а она терпеливо сидела. И почти всегда оказывалась в выигрыше: услыхала и узнала много такого, о чем, сидя дома, глядишь, никогда и не узнала бы — о международном положении, об охране здоровья. После очередной лекции о гриппе пошла в аптеку и купила себе «жидкость Смородинцева», с тех пор ни разу насморком не мучилась. Как-то была объявлена лекция о трудовом воспитании в семье. Марише воспитывать было некого, но она все равно на лекцию осталась. Народу на этот раз в красном уголке цеха сидело так мало, что ей сделалось неловко перед лектором: и что за люди такие?.. Неужели все на свете знают, что не хотят послушать квалифицированный совет?

— У нас женский коллектив, — пояснила Мариша лектору. — После работы трудно… Уж вы нас извините.

Тот пожал плечами, словно хотел сказать: для вас же хуже. Большого разочарования на его лице не отразилось, он к малочисленной аудитории, видимо, привык. Маришу он посчитал ответственной за мероприятие, во время лекции обращался главным образом к ней и персонально ей улыбался. Однако не исключено было, что она просто ему понравилась: ведь ей было всего двадцать шесть, у нее были хорошие серые глаза и льняные, какие-то не городские волосы.

По окончании лекции Мариша проводила лектора до трамвайной остановки. Она считала, что если можно кому-то улучшить настроение, то это нужно сделать.

— Вы где-нибудь учитесь, наверное? — спросил он.

— Нет, — сказала Мариша, — работаю. Но, может, еще и соберусь.

Но учиться она не собралась. Освоила только квалификацию швеи-мотористки и простилась с утюгом. Новая работа нравилась ей гораздо больше. В гладилке Мариша работала в основном среди женщин пожилых, а в пошивочном и на раскрое было много девчат, значит, больше смеха и всякой веселой ерунды. В юности ей так мало довелось шутить!..

Зарабатывала Мариша теперь больше Анатолия, и его самолюбие от этого сильно страдало. С тех пор как перестал левачить, он получал свои восемьсот и ни копейки больше.

— Ладно, проживем, — смущенно говорил он, принося домой зарплату, — у нас с тобой не семеро по лавкам.

Мариша молчала: напоминать мужу, что у него есть дочь, ей было как-то невмоготу, это стало для них обоих больным местом.

Мариша и видела-то девочку всего считанные часы, та даже приласкать себя не дала, но все равно уже не было покоя на сердце. Мариша часто себя спрашивала: чем же она-то виновата перед той маленькой девочкой? Она и знать не знала о ее существовании, когда выходила замуж за Анатолия. И чем она могла, если все-таки была виновата, эту вину искупить?