Лев Правдин - Бухта Анфиса

С прежней откровенной радостью он убежденно повторил:

— Говорю, хорошо. Значит, так оно и есть.

— Чудной вы какой-то, — сказала она, не уверенная в том, что сказала правду, но ничего другого не успела придумать. Все развертывалось так стремительно, как будто они все еще ехали в электричке и надо было успеть все высказать. Хорошо, что он, кажется, не обратил на эти слова никакого внимания, потому что дальше пошел совсем другой разговор.

— Тут дело вот какое: братишка у меня пропал такой, вроде Леньки… Нет, поменьше, три года ему было и восемь месяцев. Олежка.

— Как пропал? — спросила она, недоумевая, какое это может иметь отношение к той радости, о которой он только сейчас говорил. — И ничего я в этом хорошего не вижу.

— Да не в этом состоит дело, — с непривычной для него горячностью заговорил Андрей Фомич. — Не в том, конечно, хорошее, что Олежка пропал, а совсем в другом. Вот я сейчас вам скажу, чтобы все понятно было. Он давно пропал, в войну еще. Теперь бы ему пятнадцать лет было. А мы все ищем, пишем во все места, ходим. Мать все верит, что он жив, она прямо вся как ненормальная стала. Нет, так она вполне полноценный человек и еще даже работает на мебельной фабрике разметчицей. А это бывает по ночам: слышу, зовет тихонько: «Олежка, Олежка!» Так жалобно, что меня в жар кидает, а я молчу, сплю будто. Потому что если она услышит, что я не сплю, то получится еще хуже. Она тогда сама не своя сделается и начнет на меня кидаться и даже бить. А голос у нее совсем дикий: «Это ты недосмотрел, через тебя пропал Олежка, через тебя!..» Мне что, пускай бьет, я вон какой, стерплю. А она кричит: «Ты брата убил, братоубивец ты!» Я говорю: «Мама, вы успокойтесь». Потому что знаю: сейчас мне за неотложкой бежать.

Ленька заворочался, не то простонал во сне, не то вздохнул. Девушка спросила:

— Братоубивец? Зачем она так?

— Да это она не понимает, что говорит. В беспамятстве. Просто я испугался очень, когда мама заболела и ее с парохода в больницу увезли. Я за ней кинулся, а Олежка на пароходе остался. Так мы его и потеряли. Мне бы с ним остаться или с собой его забрать, а я, говорю, так испугался, что мало чего соображал. Вот теперь это дело меня и терзает. Сознание это, что из-за меня все получилось. Олега мы потеряли по моей глупости. И что дальше — то хуже. Должно бы на понижение пойти, а у меня наоборот. А вот увидел, как вы с Ленькой, с чужим для вас пацаненком, и у меня все вот тут согрелось, просветлело. Весь я обрадовался.

— В этом все и дело? — спросила она не столько разочарованно, сколько настороженно.

— А этого, по-вашему, мало! — воскликнул он, не замечая ее настороженности. — Может быть, и наш Олежка такую заботу нашел. Вам, конечно, это привычно, и вы не замечаете. Мать тоже не замечает своей любви к ребятишкам. Святое дело — оно всегда тихое и для других малозаметное. Это вы учтите.

— Хорошо, учту эту свою святость. Тем более что, мы пришли.

— Мне теперь жить намного легче.

— Вот как! А мне так ничуть. Давайте… — Она, как тогда в вагоне, выхватила Леньку из его рук. — Стеганку вашу сейчас вынесу.

Она ушла куда-то за дом, и Андрей Фомич остался один. Он стоял, прислонившись к воротам, и слушал, как она шла сначала по асфальту, потом по ступенькам крыльца. Вот она негромко постучала по стеклу, наверное, в окно, а может быть, у них там в дверях стекло, вот сказала что-то, и ей ответил заспанный женский голос. Снова шаги по крыльцу, по асфальту, и вот она сама:

— Держите вашу стеганку. И большое вам спасибо. Спокойной ночи.

Он испугался, что она сейчас уйдет и он никогда больше не увидит ее.

— Постойте! Я завтра приду.

— А это еще зачем?

— Надо, значит, — сказал Андрей Фомич так убежденно, что девушка сразу притихла.

Окно около парадной двери осветилось.

— Вы даже не спросили, как меня зовут, — укоризненно сказала она и усмехнулась.

Он отнесся к этому со всем простодушием, на какое способен человек, охмелевший от радости.

— Эх, глупая голова! — Он хлопнул себя по лбу.

— Меня зовут Алла. А вас?

— Андрей Фомич. Это все так зовут. Андрей, значит, я.

— Андрей Фомич? — Девушка удивленно посмотрела на него. — Ну ладно. Приходите…

Дверь оказалась не стеклянная, как он подумал ночью, когда провожал Аллу, а обыкновенная, деревянная, обтянутая коричневым дерматином, и по сторонам были два окна, очень узкие и высокие. В какое-то из них и стучала Алла.

Андрей Фомич тоже решил постучать, но не успел он ступить на крыльцо, как из двери стремительно вышла немолодая черноволосая женщина в белом халате. «Сама начальница», — решил он, но, разглядев стетоскоп в нагрудном кармане, догадался, что это врач.

— Вам кого? — спросила она строго и вместе с тем как-то так доброжелательно, что Андрей Фомич сразу признался:

— Воспитательницу надо бы. Аллу.

Он заметил, как она прикрыла свои черные острые глаза и, чуть заметно улыбнувшись, мгновенно оглядела его. Человек не робкий, Андрей Фомич присмирел. «Ну и глаза! От такой не скроешься. Хорошо еще, что приоделся и побрился. Вчера бы увидела меня, черта замурзанного…»

А она продолжала расспрашивать:

— Это вы вчера с ней ехали, ночью?

— Было такое дело… Девчонка одна, малыш на руках. Да и поздно.

Она совсем уже открыто рассмеялась:

— Ну, с таким не страшно.

Подумав, что она это сказала, имея в виду его силу, он поспешил засунуть кулаки в карманы серого плаща. Она и это заметила.

— Вы добрый человек, вот что, — серьезно сказала она.

— Обыкновенный я человек.

— Добрый и сильный.

— Не знаю, что вам Алла про меня наговорила… — пробормотал Андрей Фомич.

— Алла? Ничего она не наговорила. Я и сама вижу.

«Все ты видишь», — не совсем почтительно подумал он и так же не совсем почтительно спросил:

— Так вот что: мне Аллу увидеть надо.

Но, не обратив внимания на резкость его тона, она задумчиво проговорила:

— Чем-то вы ее удивили. Или обидели. Вот этого я не поняла.

Андрей Фомич тоже ничего не понял и очень удивился:

— Да как же я ее обидел? Этого не может быть.

— Ну, значит, удивили.

— Никакого и разговору у нас такого не было: ни удивительного, ни тем более обидного. Я только о своем горе ей рассказал. Конечно, она с образованием, а у меня слова не все грамотные… Как же я мог ее обидеть? Или вас, например? Для чужих детей всю душу отдающих!..

— Они для нас не чужие.

— Так я и говорю: Леньку этого — как братишку!..

Она торопливо заговорила:

— Да, я знаю, Алла рассказала, какое у вас горе. — Спустившись с верхней ступеньки, она неожиданно взяла его под руку. — Идемте, посидим там, в садике, и вы мне подробно все расскажете. Меня зовут Тамара Михайловна. А вас, я знаю, Андрей Фомич. Вот тут, на скамеечке, садитесь. Ну?