Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Пожалуй, насчет самой большой ошибки в жизни ему надо было сказать сейчас. Но эту фразу Хворостун уже израсходовал, и теперь сказать было нечего…

Еще минут двадцать он тянул резину, надеясь, что вдруг придумается какой–нибудь спасительный аргумент. Но ничего не придумалось, и уже на пороге он почти безнадежно сказал:

— Тут надо в корень смотреть… А то у нас как: кто сверху, тот и давит.

И тут же испугался:

— В отдельных случаях, конечно…

Когда он ушел, я спросил Таньку:

— Видала?

Она рассеянно кивнула и не без ревности глянула на меня исподлобья: в ее лохматой головенке наверняка уже шевелился обреченный на гибель росток — фельетон, который написала бы она сама, если бы не была бесправной практиканткой, допущенной из милости свидетельницей…

Ладно, у нее еще будет много своих фельетонов…

Я понимающе улыбнулся. Она сверкнула глазами — видно, хотела сказать какую–нибудь гадость. Но тут же засмеялась сама.

Я проводил ее по коридору. Мы шли молча, только у самых дверей учмолодежи она сказала:

— Все–таки редкостный подонок!

А у меня все еще стояла в ушах его последняя фраза: «Кто сверху, тот и давит»… Что ж, постараюсь, чтобы Хворостуну никогда никого не пришлось давить…

Я пошел к себе, велел Генке уклончиво отвечать на звонки и стал разбирать бумаги — копии, выписки, бесчисленные заявления Хворостуна…

Теперь злость была.

К концу дня я встретился с Танькой Мухиной в коридоре и сказал ей что–то вроде: «Ну как?» Фельетон клубился в голове, он заваривался крепко, и не вовремя было думать о чем–нибудь кроме — даже о Таньке Мухиной.

Видно, она это поняла, потому что нахально спросила:

— Король фельетона?

Я с вызовом ответил:

— Король!

Она чуть помедлила, трепаным носком туфли ковырнула плинтус:

— Между прочим, в субботу меня позвали в одну компанию, там довольно забавный народ. Увлекаются индийской философией и спорят о смысле жизни. Мне было бы чертовски любопытно послушать, что вы о них скажете.

Я ответил:

— Мне тоже бы чертовски любопытно послушать, что я о них скажу.

Танька Мухина засмеялась и хитро качнула мордочкой. Я сдержанно, даже несколько торжественно поклонился (так, вероятно, поклонился бы Леонтьев) и пошел к себе, к столу, к рукописи.

Я был энергичен и деловит. В голове клубился фельетон, который я кончу завтра. В понедельник вылечу в Кирбит. Между средой и понедельником будут четыре: дня, в том числе роскошный день — суббота. Между средой и понедельником будет Танька Мухина. Танька Мухина, студентка четвертого курса, подпольная кличка «Практикантка». Завтра я кончу фельетон, в понедельник вылечу в Кирбит, а в Кирбите буду работать как зверь — хотя бы потому, что в Москве останется Танька Мухина, та самая, с четвертого курса… В среду утром я кончил фельетон. Я дал его Женьке, и он, прочитав, как всегда задумчиво кивнул — но кивнул лучше, чем всегда. Потом сказал, улыбнувшись:

— Уделал ты его!

Я тоже улыбнулся. Злости на Хворостуна больше не было: она прошла, пока злые дымящиеся фразы связывались в фельетон. Лежачего не бьют — а теперь Хворостун был лежачим.

Одинцов прочитал фельетон при мне, за десять минут и сказал:

— Великолепно. В номер.

Все–таки она всегда действует, торопливая редакционная похвала — даже если это похвала Одинцова… Этой же ночью фельетон пошел в машину. Я задержался на час, чтобы проглядеть полосу. Дежурный мусолил ее, пачкая ладони краской, я читал из–за его плеча. Разные люди забегали в секретариат, рылись в кипе уже вычитанных полос, искали нужную. Часы со своими половинками и четвертями перестали быть мерой времени. Сейчас время мерилось по–газетному: полоса — разворот — сверка — подписная…

И мою полосу унесли в типографию. Но я не торопился уходить. Странно, но именно в такие, уже не творческие минуты больше всего чувствуешь себя газетчиком, частью удивительного производства, машины, у начала которой, останавливаясь и запинаясь, бродит по бумаге твоя рука с пером, а у конца — непрерывно и равномерно вылетающие пачки газет… Фельетон вышел в четверг.

А уже в субботу пришли первые два письма. Пенсионер из Калуги, бывший земский врач, благодарил за фельетон, призывая и в дальнейшем разоблачать всевозможных знахарей и шарлатанов, с дипломом и без диплома, а также безответственных людей, распространяющих лживые слухи о чудесных якобы исцелениях. Во втором письме слесарь автобазы, член общества изобретателей, тоже одобрял фельетон, но подчеркивал, и, беспощадно разоблачая изобретателей мнимых, вместе с тем надо постоянно поддерживать изобретателей подлинных…

С Танькой Мухиной я до субботы не говорил. Даже не подходил. Мне хватало, что она шляется по тем же коридорам. Танька Мухина, практикантка.

В субботу я встретил ее в буфете. Она не без жадности уплетала котлеты и компот.

Я спросил:

— Компот едим?

— В нем фосфор, — ответила Танька Мухина. — А что едят короли фельетона?

Я сказал:

— Короли едят окрошку. В ней витамин В-400.

Я взял окрошку и съел ее быстро, чтобы успеть столкнуться с Танькой Мухиной у выхода из буфета.

В дверях я пропустил ее вперед. Она придержала шаг и пошла рядом со мной. Я спросил:

— Так как там насчет индийской философии?

Она засмеялась. Никогда не видел девчонку, которая смеялась бы так охотно и так хитро…

— Они там собираются в восемь. Это недалеко от моего дома.

— А где твой дом?

— Садовая, шесть, квартира восемьдесят. Серый дом, где парикмахерская. Там еще скверик на углу.

— Значит, в восемь в скверике на углу?

Танька Мухина кивнула важно и скрыто, как кивают в семнадцать лет. Сколько ей на самом деле, меня не интересовало. Таким тощим, хитрым, нахальным девчонкам никогда не бывает больше семнадцати.

Я пришел к себе и стал звонить по телефону. Дел накопилось много, и я звонил, пока не пришел Баев из отдела писем, представитель всех общественных организаций сразу — от профкома до Красного Креста. Как всегда, он держался с несколько официальным достоинством.

— Георгий Васильевич, не могли бы вы сегодня вечером…

Георгий Васильевич… Тридцать лет, а до сих пор странно…

Увы, сегодня вечером Георгий Васильевич не может. К великому сожалению, никак не может. Сегодня вечером у Георгия Васильевича свидание. Самое настоящее свидание с Танькой Мухиной, практиканткой, тощей нахальной девчонкой семнадцати лет.

Я с демагогической широтой развел руками:

— Рад бы, да никак…

Я пришел домой и от избытка чувств минут десять баловался с гантелями. Постоял у окна, глядя, как играют во дворе ребята.

Потом сел на подоконник и взял книгу — небольшую, приятного формата книжицу, про которую мне кто–то что–то говорил: кто и что, я уже забыл. Из первой же страницы я узнал, что автор хорошо пишет, а из трех последующих — что никакой иной информации он мне сообщать не собирается.