Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Она сказала с горькой рассудительностью:

— Наверное, для него было бы лучше, если бы я совсем не приходила.

— Нет, это не так, — возразил я.

Это действительно было не так: приходя к Юрке на двадцать минут в день, она избавляла его от угрызений совести.

Я проводил ее до метро и на прощанье сказал то, о чем подумал еще там, на лавочке:

— А ты молодец!

Она снова улыбнулась неловкой жалкой улыбкой. Тогда я сказал глупость — все эти дни я только и делал, что говорил глупости. Я сказал:

— А насчет нее ты не думай — она хороший человек.

Рита замкнулась, поджала губы и проговорила обиженно-высокомерным тоном порядочной женщины:

— Конечно — любовница всегда лучше, чем жена…

А еще через два дня Сашка предупредил, что времени в обрез, и Юрке пришлось решать обычный в таких случаях вопрос.

— Старик, — сказал я ему, — видел вчера твою Ленку. Скучает, к тебе просится. Может, притащить ее завтра?

Юрка долго думал, минуты три, наверное. Потом сказал, что нет, не стоит, — не стоит, чтобы она видела его сейчас.

Я кивнул:

— Ладно, старик.

Вообще–то я не был с ним согласен — дети тоже люди, и прятать от них смерть так же бессмысленно, как прятать любовь. Все равно узнают! Пусть уж лучше узнают правду, а не сплетню о ней.

Так что я на Юркином месте решил бы по–другому.

Но умирал не я, а он…

На следующее утро Юркину кровать вынесли в конец коридора, в тупичок рядом с запасным выходом, и отгородили широкой ширмой. Ширма была из белого настиранного полотна, стены в коридоре — белые, запертая дверь — белая, и мы, имевшие доступ за ширму, были в белых халатах. У живого еще Юрки отняли цвет.

То, что началось потом, было слишком тяжело. Вслед за цветом Юрка стал терять воздух, и это было уже настоящим концом. Еще не уйдя из жизни, он ушел от нас. Он ничего не видел, ничего не говорил и, задыхаясь, хватал воздух распухшими от нарывов губами. Но протолкнуть его в легкие у Юрки уже не было сил.

Теперь к нему пускали круглые сутки. Рита отвезла Ленку к родственникам, а сама то ходила по коридору, заламывая пальцы, то заглядывала за ширму и смотрела на Юрку полными ужаса глазами.

Иногда Юркины губы слабо шевелились, будто он хотел что–то сказать. Но если слова и были, их заглушал хрип.

И глаза он открывал нечасто. А когда открывал, смотрел поверх и мимо наших лиц, ища единственно нужное ему лицо. И находил: Ира, не имевшая никакого законного права на место за ширмой, все–таки протискивалась в тесный белый закуток и всегда изловчалась стать именно там, куда упадет Юркин, уже нелегко ему достающийся, взгляд…

В другом конце коридора, возле бокса, где умирал доктор наук, творилась такая же печальная и беспомощная суета, так же заламывали пальцы женщины, и мать, горбоносая неряшливая старуха, с рычащим стоном прижимала кулаки к седым бровям.

Сейчас они были равны — знаменитый ученый и рядовой инженер. Неравенство, уже безразличное обоим, восстановится позже, когда одновременно или почти одновременно будут напечатаны два некролога, но один в «Известиях», а другой в институтской многотиражке двухполоске половинного формата, которую делают две штатные единицы: добывающий стаж мальчишка–литсотрудник и ошалевший от типографских хлопот ответственный секретарь.

В белом закутке, где стояла Юркина кровать, не было душно но не было душно для нас. Открыли настежь окно, и воздуха стало совсем много — но опять для нас, стоявших рядом. А Юрка, как утопающий, делал свои последние судорожные глотки.

У кровати поставили стул для законной жены. Ho Рита, бледная, с трясущимися губами, продолжала стоять. Схватив за рукав халата пожилую санитарку, она умоляла хоть как–нибудь помочь Юрке, хоть какой–нибудь укол…

— Какой уж тут, милая, укол, — вздыхала нянечка, а потом спросила, есть ли дети. Она работала в больнице уже лет тридцать, насмотрелась разных смертей и привыкла думать не о тех, кто уходит, а о тех, кто остается. Вот и сейчас она жалела не столько Юрку, сколько Риту.

Я услышал за спиной тихий стон, оглянулся и увидел Иру. Она стояла чуть в отдалении, наклонясь вперед, неотрывно глядя на Юрку. И каждая его судорога повторялась у нее на лице.

Он хватал губами воздух, и она хватала, и задыхалась вместе с ним, и бешеным усилием словно помогала ему протиснуть еще один жалкий глоток в уже бессильные легкие. А когда ему вдруг удавался вдох, она облегченно прикрывала глаза, чтобы через две–три секунды снова корчиться от удушья…

Молодая медсестра зашла к нам за ширму, быстрым профессиональным взглядом посмотрела на Юрку, на Риту и тихо сказала мне:

— Может, увели бы жену? Чего ей зря мучиться?

Но пожилая нянечка, услыхав, ответила сурово:

— Это зачем ее уводить? Она — жена!

Юрка дернулся на постели, громко захрипел. И я вдруг увидел, что положение у кровати изменилось.

Рита, отшатнувшись, вцепилась в мой рукав, готовая закричать от страха, от жалости, от Юркиной боли.

А у самой кровати на коленях стояла Ира.

В ее позе не было ничего молитвенного, просто на коленях ей было удобней, чем на стуле, и ближе к Юрке, к его мучающемуся лицу.

Она что–то шептала, ласково уговаривала, гладила уже почти не принадлежащую ему руку…

— Юрик, ну потерпи, ну немножко, еще, чуть–чуть… — услышал я ее странный шепот и заставил себя не слушать — сейчас никто не имел права красть у Юрки только ему принадлежащие слова.

Старуха санитарка, видно, тоже поняла это и, обняв Риту за плечи, повела ее куда–то, приговаривая:

— Пойдем, милая, пойдем… Водички тебе дам, лекарства дам…

Хотел уйти и я. Но, повернувшись, увидел, что уже не надо.

Юрка больше не хрипел. Он лежал неподвижно, спокойно — как больной, прорвавшийся наконец сквозь кошмары бреда к нормальному человеческому сну.

Ира посмотрела на его лицо, глубоко и, свободно вздохнула и вдруг улыбнулась облегченной, почти счастливой улыбкой. Потом закрыла глаза и, прямо с колен, медленно, боком опустилась на пол, на истертый затоптанный линолеум.

Я поднял ее на руки и отнес на стоявший в коридоре диван — продавленный, под белым балахоном. Я нес ее осторожно, чтобы не разбудить, и ноша эта не были тяжелой.

Подошел Сашка, сестра принесла нашатырь. Но Сашка сказал, что не надо, что она просто спит, и пускай спит…

…Никогда раньше я не знал, какая это страшная штука — похороны. Так уж вышло, что никогда раньше мне не приходилось хоронить ни друзей, ни родных. Я и не знал, что смерть человека не кончается для близких собственно смертью, а длится еще несколько дней и влечет массу оскорбительных своей примитивностью практических хлопот.

Я отвез Риту домой и сказал, что все необходимое сделаю сам. Она ничего на это не ответила — она только ревела и говорила, что виновата перед Юркой, что, раз он любил ту женщину, она должна была сама уйти и дать, ему свободу, а так она, именно она испортила ему последний год жизни…