Абдурахман Абсалямов - Белые цветы

Последние дни Гульшагида жила в постоянной внутренней тревоге: ее охватывал беспричинный страх, она терзалась, сама не зная отчего. И вдруг, поддавшись неожиданному порыву, написала письмо Мансуру. На душе было так невыносимо тяжело, что она решилась на эту последнюю крайность. Именно о неясных тревогах своих и написала. Немного о прошлом напомнила. Вот и все. Но даже в этом немногом сумеет ли Мансур правильно понять ее? Ответит ли?.. Во всяком случае, на сердце у нее стало легче. А вот сегодня — бальзамин раскрылся. Может быть, это хорошая примета?..

Гульшагида вскочила с постели, распустила перед зеркалом косы. Постояла так, глядя на свое отражение, и вдруг закатилась смехом — веселым, задорным, беспричинным. В семнадцать — восемнадцать лет ока, бывало, любила вот так, беззаботно, смеяться, а потом кружиться посреди комнаты, переполненная ожиданием тайной, непонятной радости. Ах, беспечная девичья пора! Она прошла, канула навсегда!

Гульшагида заплела косы, обмотала их вокруг головы и пошла умываться. Сахипджамал уже затопила печку, дрова весело потрескивали. В избе — запах чуть подгоревшей картошки и парного молока. Перед печкой пестрый котенок лакает красным язычком молоко из блюдечка.

— Встала, милая? — приветствовала квартирантку Сахипджамал. — Я налила теплой воды в кумган, иди умойся хорошенько.

— Сахипджамал, дорогая, к чему бы это у меня с утра такая легкость на сердце? — поделилась своим настроением Гульшагида. Она обняла добрую женщину и прижалась щекой к ее разгоревшейся возле печки щеке.

— Наверно, счастье бежит навстречу тебе, — с улыбкой ответила Сахипджамал.

— А я думаю — отпустили деньги на постройку новой больницы, — схитрила Гульшагида.

— И это может быть, — счастье бывает разное, ему нет границ.

Картошка, испеченная в золе, и кислое молоко к ней — любимая еда Гульшагиды.

— О, спасибо, тетушка, за хороший завтрак!

— Это за печеную-то картошку? — возразила Сахипджамал. — Нашла чему радоваться. Теперь, слава богу, не военное время. Хлеба, картошки, молока — вволю. — Она прикрыла уголком платка улыбку на губах. — Знаю, знаю, чему радуешься… Ты уже успела повидать его?

— Кого? — быстро спросила Гульшагида. Мелькнула несбыточная мысль: «Уж не Мансур ли?..»

— Ладно уже притворяться… Знаю — еще вчера приехал. Спозаранок прохаживался перед нашими окнами, — продолжала Сахипджамал. — Неужто не приметила?..

Гульшагида вскочила, бросилась к окну. Но на улице — никого, бродила только соседская однорогая коза, подбирая клочки сена.

— Гайса приехал, милая! — наконец открыла секрет Сахипджамал. — Неужто и в самом деле не знаешь?

Гайса — бывший муж Гульшагиды. Едва Гульшагида услышала это имя, радость и оживление, игравшие на ее лице, мигом потухли, словно свеча при порыве ветра. Она сразу нахмурилась, стала суровой. Ко всем заботам не хватало еще, чтобы Гайса заявился!

Гульшагида обычно не спорила с Сахипджамал, когда та уверяла, будто Гайса очень раскаивается в том, что разошелся с Гульшагидой, хочет вернуться к ней и готов во всем слушаться ее. Она никогда не порицала Гайсу, не жаловалась на него, и в то же время не было заметно, чтобы заглядывалась на других. Сахипджамал сделала вывод, что квартирантка ее ждет возвращения бывшего мужа, — добрая женщина хотела помочь им примириться.

Но сегодня Гульшагида рассердилась на излишнюю заботливость тетушки Сахипджамал, встала из-за стола, даже не допив стакан чаю. Она начала торопливо одеваться.

— Чего так рано уходишь? — удивилась хозяйка. — Смотри, не задерживайся лишнего. Я нынче баню топлю. Чтоб не остудить. После нас пойдет моя ахирят [19] Ахирят — закадычная подруга. .

В больницу вели два пути — по центральной улице села или в обход, вдоль гумен. Боясь повстречать Гайсу, Гульшагида повернула к гумнам. Эта дорожка хороша не только летом, но и зимой, в теплую, безветренную погоду. Слева раскинулась замерзшая Акъяр, а за рекой — простор белых полей, кое-где выглядывают из-под снега вершины кустарника; справа тянутся длинные, побеленные известью помещения животноводческой фермы. В отдалении стучит трактор, — должно быть, тянет воз сена. Когда трактор стихает, с фермы доносится песня девушек.

Снег вокруг искрится под солнцем; воздух такой чистый, легкий, что не надышишься. Но больше всего восхищает Гульшагиду бескрайняя ширь и яркая белизна сугробов. Кажется, и на сердце становится просторней, чище. И все ж в глубине души шевелится беспокойство: «Зачем приехал Гайса? Что ему надо?»

Дверь больницы была еще заперта изнутри. Лишь после долгого стука санитарка — она же сторожиха — тетушка Бибисара открыла ее.

— Безмужняя женщина никогда покоя не знает, — ворчала она. — Ляжет ли, встанет ли — перина всегда холодная. Счастливые жены в эту пору еще спят, свернувшись, как белые зайчики, под боком у мужей. А уж эти непристроенные…

— Хватит, тетушка Бибисара, а то рассержусь, — предупредила Гульшагида, направляясь в свой кабинет.

— Слушайте, люди добрые, она еще сердится на свою Бибисару. Коли злость нашла, возьми да прикуси язык.

— Почему печи не истопила? — недовольно спрашивает Гульшагида.

— А зачем их топить, коль на дворе капель? В прежние-то времена я и в рождественские морозы через день топила. А теперь по два раза в сутки жаришь — и все мало. Раньше-то люди и умирать не шли в больницу, а сейчас и выздоровевших не прогонишь домой…

Все же маленькая железная печка в кабинете врача жарко горит. Вдовая тетушка Бибисара хоть и ворчит целый день, но душу готова отдать за больницу. Бибисара — рябая, рослая, сильная женщина. Даже тучных больных она берет в охапку и, не охнув, укладывает на койку.

Пока Гульшагида, сняв пальто, надевала халат, Бибисара закрывала вьюшки протопившейся печки.

— Мутагар-абы не очень беспокойно провел ночь? — спросила Гульшагида об одном из больных.

— Какое там не очень! Всю ночь просидела возле этого горемыки, — озабоченно рассказывала Бибисара. — Правая нога у него почему-то ужасно мерзнет. Еле согрела грелками. Он жалуется: «Доктора, слышь, ничего не знают — лечат мне голову, а смерть по ногам к сердцу подбирается…» Скажи-ка, милая Гульшагида, по всей правде: смерть в человека с ног входит или с головы?

— Не задавай пустых вопросов, тетушка Бибисара.

— Должно быть, не можешь ответить, потому и сердишься. Об этом, наверно, только самые ученые профессора знают.

Гульшагида обошла палаты, спрашивала больных о самочувствии, некоторых выслушала. Затем побывала на кухне, сняла пробу.

Во дворе залаяла собака. Гульшагида глянула в окно и невольно вздрогнула, увидев Гайсу. Краснощекий, в бобриковом полупальто, в пыжиковой шапке, на ногах белые фетровые сапоги с отворотами, — он только что показался во дворе.