Абдурахман Абсалямов - Белые цветы

Еще идя по коридору больницы, зампредседателя Совета Министров обратил внимание не только на койки, стоявшие вдоль стен, но и на сохранившиеся кое-где старые надписи: слова татарские, а буквы латинские.

— На каком языке сделаны эти надписи? — с шутливой улыбкой осведомился он.

— На татарском, конечно, — ответил Алексей Лукич, не поняв шутки. — Только буквы начертаны латинские.

Гость уже серьезно продолжил:

— Неужели никто из больных и из медперсонала не умеет читать по-татарски? Ведь латинский алфавит отменен в Татарии еще в тысяча девятьсот тридцать девятом году.

Секретарь горкома не замедлил ответить:

— Должно быть, с того времени больницу не посещало высокое начальство.

Зампредседателя Совета Министров умолк, сделав строгое лицо.

В течение двух часов они ходили по больнице, заглядывая в каждый уголок.

— Постоянно у вас такая теснота? — спросил секретарь горкома.

Ему ответили:

— Сейчас еще терпимо. Бывает, и в коридоре койки не умещаются.

Гости вышли на улицу, осмотрели место, где намечалась пристройка правого крыла. Судя по выражениям их лиц, они приняли близко к сердцу нужды больницы.

Прощаясь, секретарь горкома предупредил:

— Значит, заслушаем, Алексей Лукич, ваш доклад на бюро горкома. Так ведь, Рабига-ханум? — обратился он к министру здравоохранения. — Ну, и примем соответствующее решение.

На заседании партийного бюро больницы Алексей Лукич сделал сообщение о событиях последних дней. Суть доклада сводилась к тому, что если дело и дальше будет развиваться благоприятно, следует ожидать, что, пожалуй, ближайшей же весной начнутся строительные работы. Алексей Лукич докладывал, а сам частенько оглядывался с тревогой по сторонам, — похоже было, что он и сам еще не совсем верил в свои слова.

Члены бюро отнеслись к сообщению весьма сочувственно. Во всяком случае — скептиков не было. Надо ли объяснять, что дело не обошлось без предварительных разговоров Гульшагиды с каждым в отдельности.

В «разном» обсуждался вопрос, на первый взгляд, частного характера. Но именно здесь и вспыхнули жаркие споры.

Гульшагида сообщила, что партийное бюро прежнего состава не успело обсудить, а вернее — замолчало одну неприятную историю. Между тем молчание в данном случае, на ее взгляд, нетерпимо.

— Вы, конечно, знаете, — говорила она, — что произошло с нашей палатной сестрой Леной Скворцовой. Она ведь и в самом деле намеревалась броситься под поезд. И только благодаря вмешательству добрых людей не осуществила этого ужасного намерения. У меня был искренний и подробный разговор с ней. Выяснилось, что Салах Саматов действительно вероломно обманул ее: клялся, что женится на ней, а потом отказался от своего ребенка. Хуже того: он угрожал Лене всякими неприятностями, если она будет жаловаться на него. Под влиянием этих угроз и одиночества девушка впала в крайнюю депрессию. Саматов беспартийный. Напрашивается предположение, что этим сложным вопросом в первую очередь должен был заняться местком. Конечно, наше партийное бюро тоже выскажет свое мнение, но председатель месткома Клавдия Сергеевна категорически возражает против вмешательства месткома…

— Да, возражаю, — подтвердила председатель месткома. — По-моему, Лена сама виновата в своем легкомыслии. Мужчина может позволить себе вольности, но женщина, поскольку ей приходится отвечать за последствия, должна быть настороже.

— Клавдия Сергеевна, — пыталась урезонить Гульшагида, — ведь Лена совсем молоденькая девушка, она искренне доверилась Саматову. Неужели у него нет совести?..

— Сперва, извините, фигли-мигли, а потом взывания к совести! — гремела мужским басом Клавдия Сергеевна. — Таких вертихвосток не защищать надо, а парить крапивным веником.

Странная была эта Клавдия Сергеевна Можаева — рослая, мужеподобная, резкая в своих суждениях, — она так и не обзавелась семьей. И может быть поэтому была нетерпима к женщинам: осуждала их за каждую пару новых туфель, за невинное кокетство, и уж, конечно, не прощала им женских ошибок.

В обсуждении вопроса приняла ее сторону и рентгенолог Салия Сайфетханова:

— Речь идет не об одном Саматове. Пятно может остаться на всем коллективе. Охотники до сплетен примутся злословить о врачах. Да и чего мы можем добиться практически? Женить Саматова на Лене? Но она теперь и сама ненавидит его, даже отказывается брать алименты.

Раздавались и другие голоса, далеко не в пользу Саматова. Дело-то ведь осложняется тем, что Лена едва не бросилась под поезд. Как мог врач Саматов равнодушно отнестись к этому?

Половинчатую линию занял Алексей Лукич:

— Положитесь на меня, — заявил он. — Я завтра же предложу Саматову уладить вопрос с Леной. А репутацией больницы мы действительно не можем рисковать, тем более теперь, когда на бюро горкома предстоит большой разговор о нашей работе.

Гульшагида была вынуждена отложить окончательное решение вопроса:

— Я вижу— в бюро нет единого мнения о Саматове. Что ж, не будем торопиться, подумаем и в ближайшее время вернемся к вопросу.

На следующий день Салах Саматов, проходя мимо, ненавидяще взглянул на Гульшагиду и даже не поздоровался. Значит, ему передали вчерашний разговор на бюро. И вероятней всего — передала Клавдия Сергеевна. Нехорошо, не по-партийному получилось. А к вечеру Гульшагида с удивлением узнала, что Саматов увольняется из больницы по собственному желанию и уже есть приказ по этому поводу.

Гульшагида тут же направилась к главврачу.

— Алексей Лукич! Я не понимаю вашего приказа. Почему бы в самом деле не поставить Саматова перед коллективом, перед судом чести?! Это имело бы большое воспитательное значение.

— Присядьте сначала, — пригласил Алексей Лукич. — В старину говорили: женский темперамент уместен на балах… Да, я уже отдал приказ… Саматовы приходят и уходят. А коллективу надо работать. Без ссор, без шума… Если закружит вихрь, толковой работы не жди… Короче говоря, Саматова больше никто не увидит в больнице. Неужели мало этого? Уступите мне хоть в чем-нибудь.

— Пусть будет по-вашему, — сказала после короткого раздумья Гульшагида. — Но от суда чести Саматов все равно не уйдет. Мы найдем его в любом месте.

Сегодня Диляфруз пришла в больницу в лучшем своем платье. Правда, под белым халатом платья не видно, но сияющее лицо ее говорило о том, что она счастлива, что черное горе осталось позади. Она не ходила, а летала, излучая вокруг сияние. Еще бы! Поправился и выходит из клиники ее Юматша. А ведь его готовы были записать в безнадежные. В три часа Диляфруз должна ехать за ним. Минуты идут так медленно.

Диляфруз на минуту загляделась в окно. Как светло на улице! На голубом фоне неба отчетливо виднеются прошлогодние грачиные гнезда на голых верхушках деревьев. Скоро и у Диляфруз будет свое гнездо. От этих мыс* лей — что может быть слаще их? — у нее вдруг бешено заколотилось сердце. Думы полетели к Юматше. Что он делает сейчас? Может быть, он тоже смотрит в окно и считает минуты до выхода? Скучает ли по Диляфруз? Вчера они долго сидели в комнате отдыха. Он продержал ее возле себя целых два часа, все говорил: «Не уходи, ну посиди еще несколько минут».