Иван Рахилло - Первые грозы

—Бяшка, бяшка!

Телёнок подошёл к нему и обнюхал одеяло.

— Беги, дурак, отсюда, — шёпотом закричал Митя, — беги, а то зарежут.

Телёнок недоверчиво пошевелил ухом и остался на месте. < о слезами горя Митя изо всей силы ударил его кулаком в мягкий нос: телёнок обидчиво замычал. Митя испуганно юркнул под койку. В сарай с кирпичом в руке влетел угрястый.

— Ты чего затрубил?.. Соседей разбудишь, чертило безрогий! — Он положил кирпич на колени и начал точить нож.

Митя следил за угрястым с ненавистью и страхом. Лезвие скрежетало по кирпичу со звоном. Опробовав его на ногте, доброволец отложил нож в сторону. Прислонив лежавшее на столе зеркальце к помидору, он распялил на лице улыбку, полюбовался и нахмурился, по-видимому оставшись собой недовольным. Заслышав шаги, угрястый быстро вытер зеркальце о штанину и зашагал по сараю, насвистывая лезгинку. Вошёл Сашка с топором в руке.

Он неестественно засмеялся и стал наливать себе вина.

— Волнуешься, — поддел невинно угрястый. — А то можно отставить, пока не поздно.

— К чёрту! Не в моём характере откладывать начатое дело... Давай сюда посуду!

От волнения Сашка выражался односложно.

— Надо потише — через стенку слышно... Шпоры сними, раззвенелся, как цыганка.

Сашка разглядывал у лампы нож — он сверкал в его руках, как пойманная рыба.

Оцепеневший Митя подглядывал за приготовлениями с пересохшим ртом, почти теряя сознание от горя и зловония подсунутых портянок.

Сашка поднял над ванной голову телёнка (Мите хорошо видны были его закаченные белки) и снизу полоснул его ножом по вытянутой шее: тёмная струя с силой рванулась из горла, застучав о железо, как весенний ливень. Передние ножки телёнка подломились, и он упал на колени.

— Готов, — сказал Сашка с приподнятой молодцеватостью. Уши телёнка обмякли. Он не мычал. Угрястый с любопытством наклонился над его опавшей головой, стараясь всмотреться в полузакрытые телячьи глаза.

— Как у человека,— произнес он с грустным удовлетворением, словно сделал для себя какое-то очень важное и неприятное открытие. — Ванна-то дырявая, кровь протекает на пол, — с тревогой обернулся он к Сашке.

— Как дырявая? Надо замазать чем-нибудь, следы могут остаться.

— Зря мы его уходокали...

— Отчего ж зря?

— Мяса нет и нет... Одни кости да вонь. Мерзость!

— Надо отмыть пол и привести помещение в порядок. Отвечать небось мне одному придётся, — забеспокоился Сашка.

— А шашлык?

— К чёрту шашлык! Телёнка в уборную оттащим...

— Ты очумел... Он в дырку не пролезет.

— Руби его на куски, а я схожу за тряпкой.

Мите из-под койки было видно, как топор с хряском прорубал в телячьем боку узкое ущелье — туша развалилась надвое.

Тяжёлая, отталкивающая вонь поднялась из дыры, заполнив собой весь сарай. Угрястый, покашливая, хмуро крошил топором телёнка на части, изредка поплёвывая на ладони.

Сашка втащил в охапке тряпьё и свалил его на пол.

— Разрубил?

— Готов. Никак пальто принес?

— Моя гимназическая шинель. Отслужилась...

— Чудак, она же почти новая.

— Аллах с ней, англичане новей дадут. Недаром же воюем.

— Однако мясо довольно душистое...

— Одолевает?

— Слезу катит...

— Ну, шинелька, — грустно вздохнул Сашка, — юность отошла, а также и все телячьи восторги. Наваливай!

— Куда?

— Прямо в шинель и наваливай. Я пойду гляну — на дворе никого?

— Тихо... Бери за тот край.

Сапоги угрястого, споткнувшись о порожек, бухнулись в мягкую пыль двора. Митя выбрался из-под койки, не теряя времени схватил с одеяла револьвер и стремглав бросился домой, пришпоренный удачей.

Земля и крыши, словно известкой, были выбелены высокой полнотелой луной. Дремали тёмные деревья. Сашкин отец в нижнем белье проковылял через двор и, сняв с погреба ночной горшок, позёвывая, понёс его в квартиру. Митя притаился в тени, выжидая, когда он скроется в дверях. Перебравшись через забор в свой палисадник, Митя отдышался и, нащупав под ногой веревку, поднял её: этой веревкой мать обыкновенно привязывала телёнка к дереву. Злоба и нежность охватили Митю.

Осенью явился на костылях Никита Шалаев. Он неумеючи волочил своё обглоданное болезнью тело, останавливаясь и шумно дыша после каждой уличной канавы. На дверях висел чужой, незнакомый замок. Никита отворил ставню и заглянул в окно: в комнате стояла его кровать, но покрытая чужим стёганым одеялом. Он недоуменно оглядел двор и железный скребок для очистки налипавшей на обувь грязи. «Заржавел, — грустно усмехнулся Никита, — давно не очищал. А теперь и вовсе не придётся». Приколов булавкой повыше колена опущенную штанину, он повис на костылях и протащился через двор в соседнюю квартиру, к Муратовым. Дверь изнутри была закрыта на крючок, он постучал костылем.

Послышалось шарканье подошв.

— Кто там? — справилась за дверью Митина мать.

— Отворяй-ка ворота!

— Никитушка?..

— Добрый день, соседка. Кто это там в моей халупе окопался?

— А не знаю, — отмахнулась старушка, — не моё дело. У Митьки спрашивай. Связался он на мою голову не знай с кем!.. Дома не ночует.. Заходи, заходи, чайку попьём...

Глянув на его приколотую штанину, она быстро-быстро моргала и, не отвечая от волнения на его вопросы, побежала скорей в кладовку доставать свеженаваренного варенья. Никита опустился на сундук и поставил костыли к стенке. До сих пор он не мог освоиться с тем, что у него отняли ногу. Одолевали сны. То он ездил на велосипеде, то гонялся с кем-то наперегонки, то взапуски одним духом взбегал на девятиэтажную лестницу — во всех этих видениях главную роль выполняли ноги. Постепенно он привыкал к своему положению, но каждая свежая встреча больно напоминала о том, что он — калека.

— Вот, соседка, охромел...

— Спасибо, живой остался.

— Умереть лучше. Я в лазарете от скуки о многом передумал. Самое страшное на свете — жить. Опасности на каждом шагу: и война, и тиф, и холера, и чахотка...

Она жалостливо посмотрела на Никиту и пододвинула варенье:

— Вишнёвого наварила, попробуй... Оно правда, что опасности подстерегают. Я про такой случай слыхала... Одному извозчику цыганка предсказала, что он умрёт от лошади. Извозчик стал другим делом заниматься, малярным, а лошадей с той поры обходил за версту. Идёт он раз по улице с ведром краски, а был страшный ветер. Вдруг с крыши срывается вывеска, прямо в висок ему, и положила на месте. А на вывеске написано: «Пивная Белый конь». Вот она судьба! Раз сказано: от лошади помрёшь — никуда от неё не скроешься.

Никита с сомнением помешивал ложечкой чай.

— Случай удивительный, если бы это была правда.

— Не вру, честное слово! На базаре слыхала.