Сергей Воронин - Встреча на деревенской улице

— А к тому, что сколько ни живи, а солнышка не переживешь, — еще грустнее ответил Николай Иваныч. И неожиданно запел: — «Бывали дни веселые, гулял я, молодец. Не знал тоски-кручинушки, как вольный удалец...» — слабо махнул рукой и заплакал.

— Да ладно, полно уж, полно, — и сама чуть не плача, жалея Николая Иваныча, сказала Анна Дмитриевна. Налила нам по стопке, причем мужу первому, но сама пить не стала. — Вы уж посидите, а я пойду. Дело-то стоит, — и ушла на огород.

— Вот так и живем, — весело сказал Николай Иваныч. — А иначе никак. Да и то подумать, для чего нам дадена жизнь? Иль только для работы? Да хоть бы ее и век не было. Много ль мне теперь надо? Выпить рюмашку для настроения да побеседовать с умным человеком.

— Да ведь ты только что говорил, что хоть и на пенсию выйдешь, а работать все равно будешь.

— Мало ль чего скажешь. Ты тоже каждому-то слову не особо верь. Может, буду, может, нет, может, дождик, может, снег. Давай еще выпьем, Анна Дмитриевна теперь перечить не станет.

Но я отказался.

По пути к дому встретил Леньку, недавно отслужившего в армии. Он как бешеный промчался на коне, поддавая в бока голыми пятками. Несся так, словно что случилось, хотя можно было с уверенностью сказать — ничего не случилось. Просто показывал свою удаль.

Дома сидела соседская Ангелина, маленькая, суховатая женщина, мать двух сыновей и трех дочек. Вырастила она их одна. Муж после войны пожил недолго, сказались ранения. Умирая, все говорил: «Как ты будешь без меня?.. Не учел, что умру, не учел. Тяжело тебе будет». И верно, жила она трудно. Не вылезала из колхозного свинарника, из этой вони, которой была пропитана вся: и одежда, и волосы, и тело, и дом. И от ребят отворачивали носы. И все же вырастила, хотя и не смогла дать даже среднего образования. Но, как показало время, жалеть ей об этом не пришлось. Жизнь у ее детей наладилась не хуже, а еще и получше, чем у сыновей ее соседа Евграфова. Те инженеры, а ее — один грузчик, другой шофер. Грузчик работает на большой городской базе. Шофер — в строительной организации. И теперь дом у Ангелины один из лучших в деревне. И с едой у Ангелины хорошо. Одна из дочек работает в продмаге и каждый раз привозит то парное мясо, то цейлонский чай или блинную муку. Другая дочка зав промтоварным магазином. У этой свои возможности: шерстяные ткани, обувь, которая не залеживается, хлопчатобумажное белье. Третья — экспедитор. Тоже кое-чего добывает. Все они семейные, живут дружно и ни в чем не нуждаются. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Ангелина в разговоре с деревенскими, да хоть и с нами, цедит слова и держит себя так, будто устала от такой «хорошей» жизни. Нам она принесла палку копченой колбасы — салями.

— Я сама-то не ем ее, не люблю. Да и зубов у меня нет, чтоб грызть. Привезла меньшая, а все и уехали. А мне куда она.

— Чем же тебя отблагодарить? — говорит жена.

— А ничем. У меня все есть.

3 июня. На озере тихо. Западный успокоился, и теперь вся вода лениво покачивается, тускло отражая блеклые облака. Еле приметно тянет с берега восточный. И от этого клев хуже некуда. Изредка рвут червя ерши. Другой раз и сам-то с сантиметр, а червя заглатывает в два раза больше себя. Вытащишь, а у него от изумления глаза на лоб лезут.

— Ты вот думаешь, я старый и, значит, вроде не гожусь. А это совсем неверно. На самом-то деле я не так уж худо соображаю и многое вижу. Вот, скажем, такая мысль, — Морков вытащил ерша, поглядел на него и выбросил за борт лодки. Ерш шустро вильнул хвостом и пропал. — Да, вот такая мысль. Народ стал культурнее, верно? Еще как верно-то! Моя правнучка в двенадцать лет знает то, чего я и в тридцать не понимал. Отсюда какой вывод? А такой, что с каждым годом все труднее будет работать с таким народом. Тут уж руководителю нужны будут ого какая культура и знанья. Потому как это же далеко не те мужички, которым я самолично читал «Крестьянскую правду». Тогда слушали, а теперь сами тебя заставят слушать...

Я молчу. Давно понял, что все эти разговоры бесполезны. Да и мало ли у кого какие мысли бродят в голове. Но и мешать не мешаю. Пусть выговаривается, если ему это нужно.

— Все дело в том, что у каждого из нас разное отношение к общему делу. Одному нравится лодырничать, другому пьянствовать, третьему языком во время работы трепать. А четвертый, который вкалывает как надо, вроде дурака выходит, хотя и передовым его называют. И так можно понимать старательного. Иль не так?

— Можно и так...

— Э-хе-хе, говорю тебе, а вижу — не зажигаешься. Как погляжу, вот у тебя тоже нет настоящего интереса к нашему общему делу. А надо бы вникать... Так и председателю нашему говорил, Дятлову, когда он пришел сменять меня. Так ведь не стал слушать. А разве у меня мало опыта? Ведь я тут вырос, каждую ямку в поле знаю. Так нет, не пожелал. И вышло, что стал не продолжать мое дело, которому я жизнь отдал, а начинать свое. А дело-то у меня хорошо шло. В первой десятке по району колхоз числился. Ну, если б меня сняли за непригодностью или за какие дурные дела, а то ведь по старости. Думается, и позвал бы для совета. Так нет...

— Так ты бы в район съездил.

— Был, да ведь и там теперь новые люди. Не знают меня. Ответили: не жаловаться надо, а помогать. Да еще ему сказали, что я был у них, так он с той поры ко мне стал особо раздраженно относиться... А чего это у нас совсем перестало клевать? Может, на Яму податься? Давай, а?

Но и на Яме не клевало.

— Считай, пропало утро, — посетовал Морков.

— Зато отдохнул. Вон как хорошо здесь. Солнце-то, гляди, в каком чистом небе.

— Дак если бы в покос, а теперь что...

Я уж не раз замечал — деревенские совсем не любуются природой. И если глядят на закат, то лишь для того, чтобы определить на завтра погоду, и как бы ни было чудесно расцвечено небо, оно не вызовет восхищения своими неповторимыми багрово-алыми красками, наоборот — огорчит, предвещая дождь и сильный ветер.

4 июня. Сегодня троица. С утра идут семьями на кладбище, с березками, с металлическими венками.

— Хозяева! — стучит в окно Николай Иваныч. Он в шляпе с чуть обвисшими полями, в рубахе с галстуком.

Я распахиваю створки окна.

— Пошли на кладбище! — приказывает он. — Николавна, ты тоже!

— Да ведь у нас там никого нет, — говорю я.

— Это без значения. Посидим у могилок, помянете и своих. Пошли, пошли!

На кладбище полно народу. Кто сидит на лавочках за столиком в металлической или деревянной ограде у дорогих могил; кто расположился прямо на земле, разостлав скатерть с едой и питьем. У Николая Иваныча с десяток близких — сидят и полулежат вокруг скатерти. На ней всякая еда — и пироги, и вяленые лещи, и копченое сало (в бане по-черному коптится), и мясные консервы собственного производства, и вареные яйца, и грибы в сметане, и еще что другое. Ну и, конечно, водка. Как же без нее? Несколько бутылок.