Сергей Воронин - Встреча на деревенской улице

Я знал Василия Моркова — молодого мужика, высокого, белокурого, синеглазого псковитянина. Помню, даже полюбовался на него, когда увидал впервые. Он сидел на тракторе и о чем-то смешливо говорил со своим дядькой. И меня тогда не то чтобы поразило, но остановило мое внимание то, как держал он голову — чуть наотлет, и глядел на старика Моркова добродушно и ласково. В другой раз, это было в прошлом году, в конце моего отпуска, он шел в клуб с женой — статной женщиной, ростом вровень с ним. Был он в темно-синем костюме, белой нейлоновой рубахе без галстука, с непокрытой головой. С озера налетал ветер и трепал его светлые волосы. И еще я тогда подумал, что вот только в такой глубинке и можно увидеть чистокровных русаков. И вот его нет...

13 июня. Падера. Так называют местные долгое непогодье. Ветер и дождь. И днем и ночью. Бывает, заладит недели на две.

14 июня. Ветер с дождем и без дождя. И дождь без ветра, моросящий, какой-то осенний. А то вдруг словно прорвет и начинает хлестать. Все небо затянуто тучами. Идут и идут с северо-запада. И нет им конца и края... Хорошо, что есть занятие по дому. Сижу в своей мастерской, чиню стул. Надо посадить его на клей. Удивительно, в каждой мелочи нахожу удовлетворение. Это, наверно, потому, что с годами вырабатывается необходимость побыть одному, когда никто с тебя не спрашивает и никому ты не подчинен. Клей в миске, миска в кастрюльке с водой, кастрюлька на электроплитке. Вода клокочет, и клей становится жидким, впору для работы.

Неожиданно с улицы донеслись звуки духового оркестра. Траурный марш. Я выглянул в дверь.

По дороге, впереди похоронной процессии, медленно двигались два гусеничных трактора. За ними — три колесных. Позади еще трактор «Беларусь», на котором работал Василий Морков. В небольшом отдалении — грузовая машина с опущенными бортами и на ней гроб, укрытый венками из живых и бумажных цветов. За гробом самые близкие, родные. Опустив голову, тихо плачут мать и жена. За ними, отдельно ото всех, идет председатель колхоза Дятлов. Идет, заложив руки за спину, с непокрытой головой. Лысая, вытянутая, она похожа на большой желудь. Дальше идут родственники, и среди них старый Морков со своей старухой — жалостливо поглядывает то на мать Василия, то на овдовевшую жену, когда кто-либо из них громко вскрикнет. В самых задних рядах о чем-то негромко переговариваются мужики. И уже в самом конце небольшой духовой оркестр.

По дороге разбросана хвоя. Так принято. От самого дома до кладбища, до могилы, зеленые лапки елок. Дождя нет, но ветер все с той же остервенелой силой рвет все, что попадает на его пути.

Я подошел к забору, и тут меня увидал Николай Иваныч. Он махнул рукой, позвал. И стало неудобно не пойти.

Могила уже заготовлена. Она в том же месте, где захоронены деды и прадеды Морковых. Здесь тихо. Ветер шумит только в вершинах высоких берез.

Гроб на руках несут к могиле. Ставят на ее край. Снимают крышку с гроба. Василий Морков лежит со строгим бледным лицом. Светлые волосы зачесаны назад. Он в белой нейлоновой рубахе и в пиджаке. Руки, крупные, с черными трещинами, лежат крест-накрест. Надрывно звучит погребальная музыка. Плачут женщины. Все больше морщится старый Морков.

— От нас ушел Василий Павлович Морков, — раздельно произносит Дятлов. Голос у него глуховатый, слова тяжело падают в тишину. — Он был безотказным работником. И погиб на своем трудовом посту. Наш коллектив теряет в его лице ценного товарища и опытного механизатора. В своих сердцах мы сохраним светлую память о передовом трактористе Василии Павловиче Моркове. Прощай, наш друг и товарищ!

При этих словах мать Василия Моркова громко вскрикнула и с плачем упала на гроб. Рядом с нею рухнула на колени жена Василия. Закачались старухи, с подвывом, с причитаниями. И тут раздался громко сиповатый голос старого Моркова:

— Что же ты, товарищ Дятлов, ничего не сказал, по какой причине погиб Василий Морков? Или, думаешь, народ не знает? Что пьяный был, так это всем известно, а вот почему пьяный — в рабочее время, посреди бела дня, да еще на тракторе?

Дятлов взглянул на него и отрывисто сказал:

— Не место, не место здесь!

— Знаю, что не место, да где же еще сказать, как не здесь. Ты виноват, председатель, в смерти Василия, и никто иной. Ты распустил дисциплину. Такого ране не было. Вот спроси народ — не было. А при тебе все прахом идет! — Старый, трясущийся, он грозил сухим пальцем налитому, кряжистому председателю.

Дятлов гневно двигал бровями, сердито глядел на старика и отрывисто бросал одно и то же: «Не место, не место!» — потом поглядел на плачущих женщин и скомандовал мужикам, чтобы опускали гроб. Духовой оркестр разорвал воздух рвущими сердце звуками. Гроб опустили. Глухо застучали комья земли об его крышку. И все потянулись бросить и свою горсть в могилу. Бросил и Дятлов и отошел в сторону спокойный, уверенный. Морков стоял опустив голову.

15 июня. Не выходит у меня из головы сцена на кладбище. Какая-то во всем этом есть горькая правда. Но почему же она никого не встревожила?

— Ха, вспомнил старое время, а что мы получали-то при нем? Палочки? Нам и пить-то было не на что. — Николай Иваныч даже матерно выругался, настолько его раздосадовал мой вопрос. — Да ему, старому черту, все нынешнее невпопад. Не хотелось только связываться на кладбище, а то бы я ему припомнил его руководство! И надо же, кила старая, все ершит. Ему бы в могилу, а не Ваське. Зажил чужой век, хрыч трясучий...

Это у нас разговор зашел в клубе, в ожидании фильма.

— Конечно, и раньше не святые были, только больше на самогонку давили. Денег-то не было на государственную. Палочки, говорю, получали.

— Но ведь на работе не пили?

— Нет, на работе были тверезые. Это теперь разбаловались.

— Так об этом и говорил Морков.

— А, слушать его, провались он пропадом!

Тут начался фильм, и мы замолчали. Показывали «Большую прогулку».

16 июня. Наконец-то наступила хорошая погода. С запада веет слабый ветерок и так держится до вечера. Клюет отлично. Не успевает груз подойти ко дну, как уже дергает жилку. Правда, окунь не гигант, но попадает и подходящий, граммов на триста. В Чудском обитают и килограммовые, но они пасутся вдали от берега на каменных грядах.

17—18 июня. Перестал и дневник вести. Некогда. Встаю на заре — и на озеро. Там часов до двух пополудни. Когда начинает припекать, снимаю постепенно одежду — от телогрейки до майки — и загораю. Подплывая к берегу, бросаю якорь на двухметровой глубине и ныряю. Чтобы сразу с головой в воду. Это не то что у берега. Там надо отойти метров на пятьдесят, пока забредешь по пояс. Дома помогаю жене чистить рыбу, готовить ее для вяления. Местные наготавливают ее впрок и зимой варят суп, подбеливают сметаной, и получается как со снетками. После этого иду копать червей, а это не так-то просто для меня. Деревенские набирают на своих огородах, а мне приходится отыскивать возле колхозной риги — это если пройдут дожди, а в засуху — в высохшем русле ручья. Но все это не в тягость. Я отдыхаю душой и телом. Потом всякие мелкие, но необходимые дела — надо полить грядки. Конечно, не все выдуло. Скорее, засыпало песком. И теперь, чтобы растения не сгорели, надо поливать и поливать. Для этого я вырыл на участке яму. Я и не думал, что вода будет так близко, всего в каких-нибудь полутора метрах. И много. Она сочилась со всех стенок. Правда, была рыжая, торфяная. Но это для полива еще и лучше. Я укрепил стенки досками, набросал на дно камней и весь вечер, довольный собственным колодцем, поливал землянику и грядки с овощами. И спал крепко, беспробудно. И утром встал бодрый. Может, все это и примитив, но я счастлив.