Сергей Воронин - Встреча на деревенской улице

Побывал и в засольном цеху. Возле больших чанов сидело несколько женщин. Ловко орудуя ножами, они вспарывали сомов и сазанов, откидывая внутренности в оцинкованные ящики и сбрасывая туши в чан на засолку. Работа шла быстро, так же безостановочно, как и на транспортере. Путина! Идет путина!

— Посмотрите, такое можно увидеть только здесь, — подошла ко мне Анна Викторовна и провела в соседний цех.

Там на полу лежала огромная рыбина с широко разверстой, как ножевая рана, жаберной щелью. Белуга.

Даже не верилось, что такие рыбины водятся в Волге.

К ней подошли рабочие, вздели на крюк и подняли для обработки. Даже на мой неопытный взгляд было видно, как тяжело, всей своей центнеровой мощью, отвисает она книзу.

— Икрянка. По отношению к общему весу икры бывает до пятнадцати процентов. Так что в ней должно быть около пуда.

— Около пуда икры?

— Раньше на тонну попадали белуги.

— Это, что же, сто пятьдесят килограммов икры сразу?

— Да. Самой превосходной, зернистой. Известен случай, когда поймали белугу в тысяча двести двадцать восемь килограммов и икры в ней было четверть тонны. Представляете? — Она мягко улыбнулась и, помолчав, сказала: — Но это было лет тридцать назад... Ну вот, вы и познакомились в общих чертах с рыбзаводом. Остальное вам дорисует ваша фантазия. Я остаюсь здесь, а вам дальше, на кордон. Рада была познакомиться. Буду с нетерпением ждать вашего очерка в печати. Надеюсь, пришлете журнал. — Она подала руку. — Валера, заедешь за мной на обратном пути.

— Будет сделано, — выбирая воблину поикрянее, ответил моторист.

И мы помчались дальше.

И вот уже Волга в бесчисленных рукавах и мы в одном из них. По обеим сторонам стремительно проносятся тростниковые заросли. Мелькают раскидистые ветлы. И то внизу в тростниках, то на сухих сучьях старых деревьев сидят серые цапли. Они не боятся нас, подпускают на близкое расстояние — наверно, привыкли к стуку мотора — и только, если уж слишком приблизимся, неторопливо взмахнут крыльями, чтобы потом, когда мы проедем, снова сесть на старое место. Рядом с цаплями сидят большие черные птицы — бакланы.

Рукав становился все уже, перешел в ерик. Теперь идут сплошные тростниковые заросли. На узеньких песчаных косах, с уныло опущенным большим клювом, стоят тонконогие маленькие цапли, похожие на горбунов.

Неожиданно среди тополей показался небольшой дом. И тут же навес и сарай.

— Кордон, — сказал Валера и, скинув газ, пристал к причалу.

Пост рыбоохраны. Запретная зона для рыболовства.

Я вылез из «ракетки». Меж столбов причала крутилась, быстро проносясь, мутная вода. Молча пролетели кулички. За ними, чуть ли не над головой, утки. И еще стая. И еще. Летят то к морю, а оно отсюда близко, то с моря. Позднее меня взяли с собой егеря на моторку, и я увидал Каспий, необозримый, сливающийся с горизонтом. Со всплесками то тут, то там больших рыб. В тот день Каспий был спокойный, как бы даже застывший.

Ничего лишнего на кордоне нет, только самое нужное. Неподалеку от домика сарай, где хранится горючее, там же верстак для ремонта лодочных моторов. Под навесом — столовая. У причала две моторки, готовые при первом же тревожном сигнале взреветь моторами, и куласик — плоскодонный челнок.

Тишина, только слышно, как на ветру шумят прошлогодние сухие метелки. Густая стена тростников начинается сразу за кордоном. И случается, близко трещит ломаемый тростник, — это пробирается кабанье стадо.

На кордоне я прожил больше недели. Удивительные были эти дни, наполненные открытием нового. На заре по-петушиному перекликались фазаны. Рядом безбоязненно крякали утки. Тяжело всплескивали у причала большие рыбы. Черными стаями уносились к морю бакланы. С рассветом объезжали свое поднадзорное хозяйство егеря. Я познакомился с ними, славными, бесстрашными людьми. И рассказано было, и показано, и поезжено по ерикам. Живут они без семей. Семьи в деревне. А тут суровая, порой опасная жизнь и работа. Каким-то особым чутьем егеря угадывают, в какой глуши могут появиться браконьеры, или, как их тут называют, «обловщики». И мчатся туда, не зная, что их ожидает. Редко, но, бывает, отстреливаются браконьеры, когда их преследуют работники рыбоохраны. Совсем недавно у старшого убили собаку. Стреляли и по нему. Если егеря народ рисковый, то не менее рисковые и обловщики. Они знают, на что идут ради краснухи. Потаенно ставят свои страшные крючковые снасти наподобие перемета на быстрине. Их полощет течение, болтает в разные стороны, и лишь стоит проходящей рыбе коснуться остроотточенного крюка, как она тут же засекается.

Немало есть браконьерских способов лова рыбы в запретных местах. Ставят «секретки». Ловят «пауком». Наводят «оханы» — ставные невода, устанавливают «режаки» — плавные. И все это маскируют, прячут, таят. Попробуй найди! А тут еще каждый год в дельте новые острова, новые ерики. И не только потому, что половодье. Сотни тонн земли с верховьев несет Волга в свою дельту. Каждая река, каждый приток отдают ей, как неизбежную дань, землю своих берегов. И новые ямы, новые нерестилища...

Переполненный впечатлениями, я вернулся домой.

Как хороши встречи! Не было бы разлук, ей-богу, не было бы и вспышек любви. А тут обнялись, молчим и не можем нарадоваться друг другу.

До конца отпуска у меня несколько дней, и все эти дни я запойно пишу очерк. Вначале он писался трудно, но потом пошел хорошо, с находками, кое-где с юморком, и я уверовал, что напишу его добротно. В таком приподнято-радостном настроении я пришел на работу.

— Здравствуй, Глеб! Что нового?

— У нас? — удивленно взглянул на меня Глеб. — Кстати, два раза приходил твой любимый. Поторапливает.

На моем столе в двух объемистых папках лежал роман Дударева. И сразу мое радостно-приподнятое настроение угасло и появилось такое ощущение, что за окном серый, тягостный день.

— Почему же вы не взяли? — подавленно глядя на папки, спросил я Бабкину.

— Я же с молодым вожусь. Пятый вариант отрабатываем. Да еще переиздание Пришвина на очереди.

— А может, не надо пятый? Может, на первом остановиться?

— Можно бы и на первом, но рецензировал Дякорозин, он предложил композиционно перестроить. Вот мы и перестраиваем.

— Дякорозин! Да он сам без нас никуда.

— Ну, член редсовета, надо считаться, — ответила Бабкина.

Я машинально подвинул к себе папку с романом Дударева. Посмотрел начало, наугад открыл середину, заглянул в конец. Все было, как и всегда, безъязыкое, растянутое, нудное. Нет, после того, что я увидел в дельте, после всех дум, которые я передумал, живя на кордоне, после мечтаний об иной жизни — словно чертою меня отгородило и от этой комнаты, и от таких рукописей. Что-то во мне произошло. И я уже не мог редактировать Дударева. Отодвинул папку и принялся за свой очерк.