Вилис Лацис - Безкрылые птицы

— Соберите свои вещи, — сказал полицейский сержант, — и следуйте за нами. В вашем распоряжении полчаса, поторопитесь.

— Все брать с собой? — спросил Волдис. — Или мы еще вернемся сюда?

— Вряд ли… — цинично ухмыльнулся сержант.

Маленький Биркман побледнел.

— Господа! Вероятно, это какое-то недоразумение… — бормотал он. — За что же меня-то… Я ведь честно работал, ни с какими левыми и социалистами не путался…

— Как тебе не стыдно! — крикнул ему по-латышски Волдис. — Нечего упрашивать этих молодчиков. Ты же ничего не теряешь.

Полицейский сержант, будто в шутку, ударил Биркмана по плечу резиновой дубинкой. Хотя удар казался совершенно пустячным, плечо онемело и заныло.

— Поторопитесь, молодой человек, прекратите болтовню. Мы люди занятые.

— И совсем незачем драться… — пробубнил Биркман. — Я человек честный…

— Ах так? — сказал сержант. Подмигнув своим приятелям, он с добродушной улыбкой несколько раз основательно ударил Биркмана дубинкой. — Как вам это нравится, молодой человек? Очень хорошее средство против лишней болтовни. Вот видите, помогло… Сразу замолчали. А если вы не уйметесь и после этого, тогда могу отпустить вам более солидную порцию, ха-ха-ха!

— Хо-хо-хо! — заржали, как жеребцы, остальные полицейские.

Четыре пары глаз внимательно следили за каждым предметом, которые Волдис и маленький Биркман укладывали в чемоданы. Когда наступил момент прощания Биркмана с родственниками, полицейские не отходили ни на шаг и с нескрываемым презрением наблюдали за ними.

— Скорее, скорее… — торопил сержант, подталкивая их дубинкой в спину. — Радоваться надо, а не хныкать, вы теперь скоро попадете на родину.

— Я и радуюсь, — вызывающе произнес Волдис.

— Ах, ты радуешься, бродяга? — прошипел сержант. — Так порадуйся еще.

И резиновая дубинка тяжело опустилась на плечо Волдиса.

Жена Биркмана заплакала. Выйдя на лестницу, Волдис с Биркманом еще слышали рыдания маленькой женщины. Долго звучали они в ушах Волдиса… до самой Европы, — словно голос угнетенной и униженной Америки.

…Двое суток провели они взаперти вместе с другими высылаемыми. Там были итальянцы, норвежцы, шведы, венгры, французы. На третий день маленького Биркмана назначили младшим матросом на какой-то румынский пароход, и он ушел в море. Днем позже Волдиса послали кочегаром на старую бельгийскую торговую посудину.

В теплый летний вечер, когда пурпурное солнце пылало за корпусами небоскребов, пароход проходил мимо статуи Свободы. Волдис угрюмо усмехнулся, представив себе, какую свободу символизировала эта гигантская фигура. Это была бесчестная и преступная свобода хищников и вечное поругание человека, его человеческого достоинства и права на жизнь. Долго ли народ этой страны будет переносить это?

Он признательно взглянул на море, грудь которого мерно дышала здесь, на просторе. Не прошло и полугода, как он приехал в Новый Свет. Так и не нашел здесь Волдис свою обетованную землю.

Где же она? Где искать ее?

Волдис жил уже второй месяц в Антверпене у Йенсена. Признаки кризиса и здесь ощущались на каждом шагу. В порту простаивали сотни пароходов.

Великолепные пассажирские пароходы, лайнеры и простые торговые суденышки унылыми колоннами томились у причалов.

Дела у Йенсена тоже шли не блестяще. Вербовка матросов происходила теперь исключительно через союз. Содержателям кабачков уже больше не помогало знакомство с капитанами. В бордингхаузах не раздавались больше веселый шум и пение вернувшихся из дальнего плавания матросов. Все стали серьезнее. Да и было отчего: после двухмесячного рейса не дальше Средиземного моря моряки затем жили на берегу четыре-пять месяцев, пока до них доходила очередь и они снова попадали на судно. В течение этого времени они залезали в долги и при подписании договора не получали на руки ни цента. Как обычно, в Антверпене было много латышей. Каждую неделю многие из них возвращались в Латвию, даже те, кто начал свои странствия еще до войны. Многие воздерживались от возвращения на родину только потому, что хотели избавиться от призыва на военную службу.

У Волдиса этих опасений не было, но его удерживали дурные известия, которые привозил каждый появляющийся в Антверпене латвийский пароход. Иногда он ездил в Гент, где всегда стояло несколько латышских пароходов, и узнавал у моряков про обстановку в Риге. Это были мрачные рассказы о разрухе и безработице.

— Лес больше не рубят, потому что некуда девать. Фабрики и порты завалены лесом, которого никто не покупает. Предприятия останавливаются, работы прекращаются, рабочие голодают…

Люди голодали — а в мире было столько хлеба, что его некуда было девать. Пашни зеленели, закрома были наполнены до краев — а миллионы людей ходили голодными. Разве это не было одним из тех противоречий, которые как можно скорее требовали разрешения? И, возможно, это разрешение было близко, потому что всему есть предел, всякому долготерпению — конец. Волдис повидал свет, но он устал от того однообразия, с каким распространялись во всех странах нищета и разорение. Рабочий на море и в подземных шахтах, рабочий на постройке небоскреба и в сыром туннеле — все они были подвластны одной судьбе, одной несправедливости! Бледные, оборванные ребятишки, бродящие по улицам Старого и Нового Света! Забитые, униженные женщины, продающие себя на мостовых Нью-Йорка и Риги! Белоснежные дворцы сверкают на набережных Лонг-Айленда и Ла-Манша; трубят охотничьи рога, борзые настораживают уши, и яхты соревнуются в скорости; во имя «стабилизации цен» в океан выбрасывают громадные количества всякого добра — а в январские морозы на улицах находят замерзших людей. Как земля терпит это? Почему люди не видят поругания своих прав? И что это за поколение, которое может столько терпеть? Неужели никогда не переполнится чаша терпения?

Проходив больше двух месяцев без работы, Волдис наконец получил место матроса на небольшом бельгийском судне, идущем с грузом пшеницы в Гамбург. В Гамбурге Волдис встретил своего старого товарища, кочегара Звана с «Эрики». Увидев в порту среди толпы знакомое лицо, он сначала не поверил своим глазам — так изменился за эти годы Зван и, что было особенно удивительным, изменился к лучшему. На нем был новый темно-синий костюм, приличное летнее пальто и серая шляпа; лицо его больше не носило предательских следов кутежей. Он казался заметно посвежевшим и стал как-то серьезнее и культурнее.

Зван с неподдельной радостью поздоровался с Волдисом.

— Меньше всего я ожидал встретить тебя в этих краях, — сказал он. — Слышал, что ты устроился жить в Америке. Или не по нутру пришлось?