Анатолий Ткаченко - В поисках синекуры

— Шесть километров, — сказал не медля Ступин заранее обдуманное, конечно. — И вот здесь. — Его карандаш прочертил легкую линию от реки к марям и озерам. — Наиболее узкое место. Но... если будет в достатке аммонита и сумеем организовать людей. На бульдозер надеяться нет смысла, пожалуй?

— Просил. Ответили: дорого вертолет тяжелый гонять. И не видят оснований. — Корин чуть заметно усмехнулся. — Не всегда большое видится на расстоянье. — Повернулся к Политову: — Сколько у нас бензопил?

— Четыре. Да ручных десятка два. Точить надо, разводку зубьям делать, рукоятки тоже.

— Ясно. Ваше мнение, Алексей Иванович?

— В теории я не силен, — быстро поднялся и одернул куртку Мартыненко. — Думаю, прав товарищ Ступин. У него опыт. Одно могу сказать: мои бойцы будут работать хорошо.

— А вы что-то помалкиваете, товарищ Ляпин. Как настроены ваши добровольцы-дружинники?

Квадратно-плечистый, хмуроватый Василий Ляпин — профессиональный пожарный, по виду из тех, кому все равно где и что тушить, была бы на то команда, — заворочался, расправил плечи, вскинул коротко стриженную круглую голову, вроде бы намереваясь произнести вескую речь, однако выжал из себя лишь краткое заверение:

— Тоже не подведем.

— Спасибо.

Олег Руленков заговорил без приглашения, положив на край стола блокнот с чертежом, цифрами, записями.

— Я, извините, слушал, подсчитывал кое-что, вывод сделал такой: зря там... — он мотнул головой в сторону палаточного выхода и вверх, — плохо видят издалека. Когда разглядят, могут спросить: почему мы здесь плохо смотрели? Но это, как говорится, информация для размышления. А размышлять особенно некогда. Теперь о полосе. Не многовато ли — шесть километров? Сколько леса отличного сгорит! Если активнее, разом... Берусь со своей командой протянуть накладные шнуровые заряды. Взорвем до грунта, дело нам знакомое. Главное — расчистку, пал организовать толково.

И старшину пожарных-парашютистов поблагодарил Корин, сказав затем, что для него лично — удача работать с деловыми людьми и он во всем, всегда будет полагаться на них. А сейчас...

— Да, сейчас, — повторил он, кивком приглашая всех к карте. — Предлагаю: отступим еще на километр. Смотрите, эта линия лишь немного длиннее, зато здесь почти поперек протекает ручей, вдоль него реже лес, и работающим будет где брать воду. К тому же — еще сутки имеем в запасе.

— Столько сожрет пожар! — покачал длинноволосой головой Олег, сощурив удивленные, погрустневшие глаза.

— Зверь должен нажраться, — спокойно проговорил диспетчер Ступин. — Согласен с начальником.

— Против — никого?

Сдержанно помолчали.

— Приступаем. — Корин каждому пожал руку. — Председателю комиссии радирую наше решение.

Вера принесла начальнику ужин; сдвинув карты, бумаги, поставила на край стола пластиковый поднос с миской овсяной каши, хлеб, намазанный маслом, кружку чая, алюминиевую тарелочку некрупной жареной рыбы. Обычно Корин ел за общим столом, сколоченным у походной кухни, и, подивившись нежданному сервису, сказал:

— Это, кажется, не входит в ваши обязанности, Евсеева?

— Там все уже поужинали, остывает... и зовите меня просто Вера.

— Хорошо, поправка принимается. А откуда этакий гигиенический поднос? Что, нам и подносы сюда доставили... вместо ранцевых опрыскивателей? И рыба жареная...

— Поднос один, — несмело засмеялась Вера, хотя знала, что начальник шутит, просто у него такая манера — шутить без улыбки, точнее — иронизировать, когда он в полусерьезном настроении. — Анюта привезла, говорит, лично для товарища Корина. А хариусов ваш личный вертолетчик наловил, в ручье их — уйма.

У палаточного входа чадил дымокур — гнилушки в жестяном ведре, стол неярко освещала аккумуляторная лампочка, шумела, потрескивала эфиром рация. Корин ел, поглядывая на карту, а то беря карандаш, вычислительную линейку; ел по-походному, не забывая о деле; и, лишь ковырнув вилкой румяно зажаренную рыбешку, как бы вспомнил себя сиюминутного, в наполненной синеватым дымом палатке.

— Запах, однако же! — Он приметил Веру, смирно сидящую на чурбаке чуть в сторонке. Так хозяйки, подумалось ему, кормят своих строгих мужей. — Порционное из ресторана «Святое урочище», правда?

— Не знаю, — сказала Вера и рассмеялась смелее.

— А вы бывали в ресторанах?

— В нашем, «Юбилейном».

— Нет, шикарном?

— Я и столицы еще не видела.

— Зато пожар второй тушите, если считать большие.

— На наводнении тоже работала.

— Да? Я что-то не видел вас.

— В штабе уже была радистка, меня послали на остров, оттуда стадо и пастухов эвакуировали.

— Сюда по собственному желанию?

— Просилась.

— Скажите... — Корин задумался, прихлебывая круто заваренный, круто наслащенный чай — таежный, дома побережешь сердце от такого, здесь же — тонизирующий напиток всего лишь; задумался, соображая, как проще, понятнее для Веры изложить свой вопрос... — Скажите, тут вот много вижу знакомых, правда, не знаю по фамилиям. Помните, Ступин был на Урдане летнабом, потом списался по здоровью, стал диспетчером в лесоохране... Не говорю уже о завхозе Политове и его Анюте. Совпадение?

— Нет, Станислав Ефремович, с вами захотели работать.

— Так. Ясно. — Он замолчал, чувствуя, как в нем борются два ощущения: чуть сентиментальной гордости — вот, что-то все-таки значу, заслужил, раз люди тянутся ко мне; и огорчения — беру на себя добавочную, как бы личную нагрузку ответственности, работая «на глазах»; Вере сказал: — А если не оправдаю доверия, как пишут в печати?

— Вы?!

Ее серые, слезящиеся от дыма глаза прямо-таки засветились изумлением и исступленной верой в неиссякаемые, невероятные возможности, талант, волю, даже некое провидение начальника, так заслуженно признанного «спецбедом».

Корин поднялся, вышел из палатки, одолевая в себе смущение, которого он не испытывал с очень давних, пожалуй студенческих, лет.

Дима Хоробов лихо, если не сказать отчаянно, вел маленький кургузый вертолет Ка-26, опуская его к самым вершинам елей, будоража ветви ветром винтов, прогонял по узким ущельям меж сопок так, что отраженное эхо, мнилось, трясло и разваливало машину, лез на макушки гольцов, едва не цепляя колесами скалы, и даже Корин, сотни часов налетавший с различными таежными асами, поеживался, бормоча: «Воздушный лихач... но мастер — аппарат, небо, землю чувствует шкурой, всеми потрохами, душой...» А Дима поглядывал на приборы, карту, угадывал взгляды, движение руки начальника и вел вертолет, ни о чем особенном не думая, молча — в работе он всегда молчалив, — упиваясь полетом, парением, послушностью машины, хоть не новой, но пахнущей свежей краской после капремонта.