Иван Рахилло - Мечтатели

Заметно стало светать.

Первым к нам подоспел Шестибратов. Никогда в жизни не представлял я, что человек за несколько минут может так сильно измениться.

Примчались на тачанке Калиткин, Жукевич и Любаша. Все были сильно взволнованы.

Когда Любаша расстегнула плюшевое пальтецо Раисы Арсентьевны, мы увидели на её кофте тёмно-вишнёвое пятно размером с ладонь. Пуля прошла под лопатку. Пока Любаша с Шестибратовым перевязывали Раису Арсентьевну, я отошел в сторону. Дико болела голова. От плетей опухли подглазья.

Откуда-то из кустов, испуганно озираясь по сторонам, выполз пропавший Максим Оладько. На него сразу набросился Кирилл.

— Жалкий трус! Тебя расстрелять мало…

Максим стоял у дороги, виновато отводя глаза.

Никто из нас не предполагал, что он бросит тачанку и оставит товарищей одних отбиваться от бандитов. Так позорно дезертировать! Мне было стыдно за Максима, быть может потому, что мы жили с ним на одной улице и я как бы нёс ответственность за его поступки.

На нашей улице сурово соблюдали неписаные законы товарищества и не прощали друг другу даже, казалось бы, незначительной лжи. Взаимная непримиримость к проступкам закаляла наши сердца и характеры.

По серому, осунувшемуся лицу я видел, как жестоко страдает Максим. Видно, не сумел он перебороть в первом боевом испытании страха, что так унижает достоинство и самолюбие молодой души.

Раису Арсентьевну везли домой на тачанке. Копыта коней вразнобой выстукивали по твёрдой накатанной дороге однообразную печальную мелодию.

В этой унылой и безлюдной степи было слишком много пустынного неба, оно подавляло своими серыми безрадостными просторами.

Шестибратов в расстегнутой блузе, запачканной красками, с карабином на плече шёл рядом с тачанкой, бережно поддерживая её за крыло и стараясь смягчить толчки на неровностях дороги.

Свою бурку он подстелил на сено, чтобы уменьшить страдания раненой Раисы Арсентьевны. Чёрная бурка резко подчеркивала и без того восковую бледность её бескровного лица. С суровой и молчаливой отчужденностью глядела она в степное небо, словно видела там что-то очень важное и понятное только ей одной.

Особенно меня пугало несвойственное её живому и всегда подвижному, улыбающемуся лицу выражение какой-то неземной отрешённости.

«Неужели мы не довезем её до города?» — горестно думалось мне.

Где-то далеко-далеко, на самом краю степи, нежно вспыхнула розовая вершина Эльбруса.

И мне вспомнилось, как Раиса Арсентьевна перед отъездом в станицу читала нам вслух стихи Лермонтова «Ночевала тучка золотая…» Неужели она умрёт? Нет, этого не может быть.

Любаша заботливо оберегала её голову, ни на секунду не спуская встревоженных глаз с безжизненного лица сестры.

Я поддерживал крыло тачанки с другой стороны. И мне невольно припомнился тот пыльный вечер, когда мы с Максимом Оладько вот так же сопровождали по дороге подводу с реквизированным роялем. А теперь Максим понуро брел позади тачанки, а Кирилл без всякой пощады унижал его.

— Шкура, — едко кривился он, — так подло бросить товарищей, слабую девушку, да это карается даже по кодексам буржуазной морали. Ты, как клоп, забившийся в щель, думал только о спасении собственной шкуры. Тысячелетия прошли над нашей планетой, зарождались и исчезали племена, мир потрясали войны и катастрофы, а такие, как ты, отсиживались в своих щелях. Тусклый мещанин, никогда ты не станешь ни поэтом, ни открывателем, ни полководцем. И нам ты тоже не нужен. Мы не возьмем тебя в наше чистое, светлое завтра, отвратительная сороконожка!

И все-таки в этих словах было что-то глубоко несправедливое и жестокое. Конечно, Максим провинился, и его необходимо крепко наказать, судить товарищеским судом. Но приписывать ему несвойственное и чуждое не следовало.

Рабочий-подмастерье, выросший в рабочей семье, он никогда не был ни мещанином, ни шкурником. Я хорошо знал его отца, мать, сестер и братьев. Все они честно трудились, но жили всегда бедно, впроголодь.

И Кирилл, вероятно, об этом тоже знал. Зачем же он добивает и без того страдающего хлопца? В этом отношении Жукевича к проступку Максима Оладько, в его злой беспощадности к товарищу, попавшему в тяжелую беду, мне почудился облик недоброго человека.

Ах, Максим, Максим, и зачем ты позволил поставить под удар свою рабочую комсомольскую честь! Теперь любой гимназист имеет право унизить тебя, оскорбить, а ты должен терпеть и молчать. А всё лишь из-за минутной растерянности, подлого чувства страха, который надо было преодолеть. Один только раз взглянул на меня Максим: в его глазах дрожали слезы, и я понял, какую нечеловеческую муку переживал он сейчас.

Я высказал Максиму вслух всё, что думал о его дезертирстве. Но я не пощадил и Жукевича. Не знаю, откуда и слова брались.

Жукевич от моих слов совсем рассвирепел:

— Я думаю, что здесь не место для споров. А Оладьку всё равно мы будем судить!

Сегодня в первый раз нас с Шестибратовым пропустили на свидание к Раисе Арсентьевне. В больничном садике высохшие, пожелтевшие листья акации покрыты серой мохнатой пылью. В палатах и коридорах казарменного здания, переполненного больными и умирающими, стойко держится отвратительный тошнотворный запах карболки. Шестибратов растерянно оглядывается по сторонам, он страдает за Раису Арсентьевну.

Мы находим её в крайней палате у окна. Боже, как изменилась она за эту неделю! На бледном, бескровном лице ярко-синим лихорадочным огнем полыхают огромные глаза. Раисе Арсентьевне не разрешено разговаривать: у неё прострелено левое легкое. Мы молча стоим у койки. Я мысленно даю клятву беспощадно уничтожать всех белых и куркулей.

Взглядом она просит наклониться к ней и одними губами тихо шепчет:

— Любашу не оставляйте…

И вот теперь, стоя с обрезом в темноте, на углу, возле здания Народной консерватории, я вспоминаю наше утреннее посещение больницы. Как верный оруженосец, я провожаю Любашу на вечерние занятия и с занятий домой. То и дело в разных концах города настороженную тишину ночи рвут одинокие винтовочные выстрелы.

Я думаю о Раисе Арсентьевне, о своих «учителях жизни».

Помимо школьных учителей, у каждого человека имеются свои «учителя жизни», и они в формировании нашей личности и характера нередко играют решающую роль. «Учителя жизни» в моём понимании — это те, кому ты стремишься в чем-либо подражать. Они могут быть твоими товарищами, знакомыми, героями книг или кинофильмов.

На нашей улице жил один парень, кузнец — весёлый, бесшабашный, по кличке Филька Жиган. Жиган прекрасно подражал свисту соловья. Мы, мальчишки, обожали его за отвагу и решительность. Однажды на спор Филька вспрыгнул на подножку летящего на полной скорости пассажирского экспресса. Ухватившись за поручни вагона, он повис в пространстве почти параллельно мчавшемуся поезду и сразу исчез в клубах удушливой пыли.