Сергей Сартаков - Каменный фундамент

— Катя, — тихо сказал я, — переходи к нам, как-нибудь разместимся. Ксения, я думаю, возражать не станет…

И тогда с кровати поднялся дед Федор. Медведем надвинулся он на меня, и я невольно попятился, не выдержав его взгляда.

— Ты, — с гневом сказал он мне, — слова твои — как яд…

Он подошел к Катюше и крепко-крепко, по-отцовски, поцеловал ее. И, не вымолвив ни слова, шагнул за переборку, на кухню.

Пока говорила Катюша, Устинья Григорьевна сидела, все ниже и ниже клоня голову. Я видел, как крупные слезы капали на подол ее платья, как вздрагивали узкие острые плечи.

Заплакал маленький Василек. Устинья Григорьевна оказалась возле него прежде Катюши, трясущимися руками распустила свивальник, подняла ребенка, прижала к себе. Катюша с недоверчиво-радостным напряжением смотрела на нее.

— Васенька, миленький мой, — бормотала Устинья Григорьевна, — никому я тебя не отдам!

Катюша погладила пальцами лоб, оглянулась по сторонам.

— Боже, грязь-то у нас какая! — с отвращением сказала она, словно увидела горницу сегодня впервые. — Хоть бы кто пол подмел. Холодище, печка не топлена…

И потянулась к венику.

Я тихонько прошел за печку, на знакомом месте нащупал косарь и смолевое полено и стал щепать лучину. Отволгшие дрова в печке горели плохо, приходилось их раздувать, — в лицо мне летели хлопья пепла.

— Эх, ты! — услышал я над собой голос деда Федора. — Кто же так делает? Вот я сейчас…

Он снял с гвоздя шапку и, опустившись на колени, начал махать ею перед раскрытой дверцей. В самом деле, дрова скоро разгорелись, и тепло стало разливаться по комнате. А Катюша вымела пол, вытрясла на крыльце тканную из пестрых тряпок дорожку и расстелила ее от порога к столу. Я помогал отгибать закрутившиеся концы. Устинья Григорьевна, успокоив маленького Василька, взялась раздевать старшего. Только дед Федор по-прежнему неподвижно стоял перед печкой на коленях и не мигая смотрел, как вьется в ней беспокойное пламя.

— Давайте чайку, что ли, попьем… все вместе, — вдруг сказал он.

И засмеялся счастливым стариковским смехом.

Мы долго брели глухим сосновым бором. Здесь недавно прошел низовой пал, и терпкий, остро пахнущий смольный дым стлался над землей.

Местами, у комлей деревьев, дочерна обугленных лесными пожарами, или в корнях хорошо просохших валежин еще перебегали красные язычки угасающего пламени. Покачиваясь на тонких, упругих вершинах берез, над головами у нас неумолчно стрекотали сороки — докладывали кому-то о появлении охотников. Не знаю, весь ли лес был наводнен ими, или их и всего-то было две, но, предугадывая наш путь, они успевали перелетать с дерева на дерево. Этот сорочий телеграф стал нам надоедать, Алексей не раз уже грозил им кулаком и даже обещал пустить в ход ружье.

— Ох, ясное море, напроситесь вы у меня на пулю! — говорил он, широко улыбаясь и поправляя свою пехотинку на плече. — Больше я по сучку стрелять не стану…

А было так.

На не тронутой палом опушке леса мы заметили уже по-весеннему рыженькую белку. Она сидела на конце тонкого сучка, у самой вершины полузасохшей лиственницы, готовясь перескочить на соседнее дерево. Но расстояние, видимо, даже для нее было значительным, и белка только подергивала пушистым хвостом, никак не решаясь оторваться от сучка. Ее силуэт отчетливо вырисовывался на фоне темно-синего весеннего неба. Алексей быстро сдернул с плеча пехотинку.

— Вот я ее…

Щелкнул выстрел, и я отчетливо увидел, как в нескольких сантиметрах от белки сучок отломился, а вслед за тем, кувыркаясь в воздухе с обломком сучка, по-прежнему цепко держась за него своими лапами, белка полетела на землю. Но, упав с такой высоты, она, должно быть, нисколько не ушиблась, подскочила сразу, как мячик, и скрылась в мелкой поросли сосняка.

— Ты думаешь, я промахнулся? — ревниво спросил меня Алексей. — Так и стрелял.

Собственно, в этом, пожалуй, и заключалась вся наша сегодняшняя охота. Мы шатались по лесу, не глядя по сторонам, только бы идти, наслаждаться пьянящим весенним воздухом, светом…

Утром близ берега реки, в мелком черном прутняке, оплетенном вихрами от веку не кошенной желтой травы, мы заметили токующих косачей. Пора токования уже прошла, и это были какие-то подвижники.

— Я думаю, из-под берега будет можно их скрасть, — сказал я, прикидывая расстояние.

— Нет, нет, не возьмешь — далеко, — отверг Алексей мой замысел. — Бесполезно. Пойдем просто так.

И мы пошли на косачей «просто так», не прячась и даже не сгибаясь. Птицы начали сниматься и улетать, не подпустив нас на добрых три сотни шагов. Алексей восторженно прислушивался к тугому всплеску их крыльев:

— Эх, силушка!.. Так воздух и сверлят…

Потом он стрелял в белоснежных крохалей, плававших у противоположного берега Чуны. Река здесь была настолько широкой, что круглые пульки из пехотинки Алексея шлепались в воду, не долетая до цели. Крохали на выстрелы не обращали внимания. И все-таки Алексей израсходовал на это явно безнадежное дело целый десяток патронов. Было ясно, что охотничьи трофеи его никак не интересовали.

Это был наш первый большой выход за город после возвращения Алексея домой.

Запомнился день его приезда. Глубокими апрельскими сумерками кто-то стукнул в мое окно. Я откинул шторку — дед Федор. Он крикнул всего одно слово: «Алеха!» — и я все понял.

Б доме у Худоноговых стоял невообразимый галдеж. Говорили все одновременно, то всхлипывая, то смеясь. Прыгая и выкрикивая на все лады: «Папа, папочка, папка!..» — носился из угла в угол старший Василек, его тезка плакал в кроватке тоненько и безнадежно, и Устинья Григорьевна никак не могла его успокоить. Катюша то исчезала за переборкой и что-то там быстро-быстро готовила, то выбегала в горницу и вмешивалась в общий разговор. Дед гудел торжественно и важно. Его интересовало, как выглядит разбитый и поверженный Берлин и что означают нашивки на погонах Алексея.

На это и я обратил внимание:

— Эге! Старшина! Это уж без меня…

— Да вот, понимаешь, — словно бы винясь, ответил он, — дали…

И на столе, и на кровати, и на скамье, и на полу — везде были разбросаны немудреные вещички, подарки семье от Алексея. А он стоял посреди избы и, отвечая на вопросы окружающих, то и знай поворачивался в разные стороны. И тут же все шарил по своим карманам, очищая их дочиста.

— Приехал, приехал! — бормотал он, счастливо улыбаясь и перескакивая в разговоре с одного на другое. — Как же: совсем приехал я… А смотри, какие дома за это время у нас тут отгрохали! И везде сейчас так дело пошло… Василька-то в школу, однако, пора отдавать. Ишь выходился! Разведчик! Я его — в генералы… Ну, а ты, Катенька, как себя чувствуешь?.. Эх, хорошо дома!.. К чему только мне сперва приступиться?..