Сергей Сартаков - Каменный фундамент

— Я тебе скажу…

— Не надо! Я сам скажу. — Он прошелся по мастерской. Стружки мягко похрустывали под его ногами. — Понимать я, конечно, понимаю. Не могу я работать, как эта вот машина. — Он подошел к долбежному станку. — Нажать кнопку — и пожалуйста, что ей положено — выполнит. Отпустить кнопку — стоп, остановилась. Мне во все мыслью проникнуть надо, понять — почему. И тут получается, что мысль моя внутри той вещи, над какой я работаю, никак не остается. Выходит и разливается на миллион ручейков и эту вещь со всем, что есть в мире, обязательно связывает. Проследишь за каждым таким ручейком, а на конце у него всякий раз как плотина какая стоит. Почему? Вопрос такой. Самому себе. Разберешься, сломаешь плотину, потечет дальше этот ручей. А их еще миллион! И не могу я ни один запертым, без движения, оставить. Покоя себе не найду. Потому что знаю: все понять я могу. А раз могу — так не оставлю. Чем же тогда я недоволен? А тем, что способность все понять, все связать, объяснить, такую способность в себе я чувствую, а еще много до сих пор я не знаю, что люди знают уже. Вот этим я и недоволен. Почему инженер к станку подходит и тот его, как хозяина своего, слушается, а меня только — как кучера? Учусь, учусь, читаю, на лекции хожу, а сразу все вместить голова не успевает. И вот думаю, что до тех пор человек не будет спокоен, пока не поднимется над вещью, которую делает, настолько, что она ему со всех сторон станет видна. Раньше я от работы к работе метался. Почему? А потому, что над работой этой подняться, изнутри да наружу вылезти силы, умения, а может, и терпения не хватало. Теперь не уйду. Теперь я в работе своей не сижу, как в бочке. — Алексей помолчал, ероша в задумчивости рукой волосы. — Совсем по-новому стал жизнь видеть. Партия мне в этом помогла. Она меня добиваться сути вещей приучила. Вот только еще вширь бы мне раздаться, побольше умом своим охватить…

Алексей снова взялся за шлихтик.

— Знаешь, — сказал он мне виновато, — поговорить с тобой, конечно, хорошо. Но ты уходи. Сейчас мешаешь ты мне. Мне работать надо.

Он не сказал, что ему надо еще и подумать, поразмыслить одному, без постороннего человека. Я это понял и ушел.

А Ганецкий еще раз испортил мне настроение!

Поздней ночью, прощаясь со мной у вагона курьерского поезда Владивосток — Москва, Ганецкий мне заявил:

— За снимки Худоноговых не ручаюсь. По ошибке взял очень старую пленку. Надежды мало.

— Черт бы вас побрал, Ганецкий! — от чистого сердца вырвалось у меня.

— Постараюсь сделать невозможное…

Дали второй звонок. Проводник предложил пассажирам подняться в вагон.

— Я пошутил, — сказал Ганецкий уже из тамбура, — не сердитесь. Пленка хорошая.

Поезд тронулся, и Ганецкий, вероятно, даже не заметил, как я погрозил ему кулаком.

Чуть свет меня поднял с постели Алексей. Забежал на минутку по пути на завод.

— Все! — заявил он мне без всяких предисловий. — Сговорились.

— Кто с кем сговорился, Алеша? О чем сговорились?

— Со стариками сговорились. Всю ночь с Федором чай пили. Сегодня пятница? На той неделе переезжаем. В субботу, под праздник, новоселье справим как следует.

— Ну и чудесно, Алеша! Поздравляю. Если тебе надо помочь с переездом…

— Нет, — сразу же отказался Алексей, — ты не помогай. Справимся сами. Хочу сюрприз сделать: в субботу прикачу за тобой на машине!

— Договорились. — Провожая его к двери, я спросил: — А что со своей старой квартирой делать намерен? Продавать будешь дом?

— Продавать? — усмехнулся Алексей. — Мне государство дает квартиру, а я буду за деньги свой дом продавать? Он хотя и невзрачный, а все небольшая семья в нем жить превосходно сможет. Отдам горсовету. Пусть распоряжается. Катя с председателем уже согласовала.

Неделя прошла незаметно. Наступила суббота. Дивный денек весны. Вместе с Ксенией мы накануне наладили на длинном шесте скворечник, и вот уже в нем появились хозяева. То и дело шныряют в круглое отверстие, носят в клювах разный мусор или, усевшись на остром коньке крыши, высвистывают свои весенние мелодии. Кот пробежал по забору, мяукнул несколько раз, и тотчас издевательски замяукали и скворцы.

С Алексеем мы условились, что за мной и Ксенией он заедет в начале седьмого. Я целый день провел в общем отделе городского Совета, изучая протоколы сессий за последние полгода: мне нужно было готовить большой обзор для центральной газеты. Работа меня увлекла. На сессиях ставились очень интересные вопросы, содержательны были выступления депутатов в прениях. Имя Катюши все время мелькало на страницах протоколов. Один раз она председательствовала, другой раз была секретарем. Попался протокол выборов в состав постоянной комиссии по здравоохранению, где отмечалось, что Е. Ф. Худоногова избрана единогласно. Во всех остальных случаях она выступала в прениях. Ее интересовали любые вопросы. Шла речь о состоянии здравоохранения в городе — Катюша добивалась, чтобы все больницы, медпункты были хорошо отеплены, стационары обеспечены постельным и носильным бельем. Слушался вопрос о развертывании советской торговли в связи с отменой карточной системы — Катюша боролась за освобождение торговых помещений, занятых разными учреждениями. При утверждении городского бюджета Катюша вносила поправки в доходную часть и доказывала, что местные сборы с торговли на рынке значительно увеличатся, если рынок благоустроить и отгородить, открыть на его территории чайную. Предлагала в саду сделать стрелковый тир, устроить на реке лодочную станцию, зимой — расчистить площадку для катка. Самым ревностным защитником озеленения города опять-таки была Катюша. «Вы подумайте и о красоте нашего города, — говорила она, — и, главное, подумайте о здоровье людей. Что лучше для человека: пить горькие порошки или дышать свежим, чистым воздухом? Что лучше пешеходу в знойный летний день: изнывать от духоты или идти под куполом зеленых листьев? Что лучше: сад в городе или весь город в саду?»

Когда я закончил работу и глянул на часы, было ровно шесть. Идти домой надо было без малейшего промедления.

Хотелось заглянуть на почту, спросить, нет лп мне телеграмм. Я не люблю пользоваться домашним адресом. Часто случалось, дома нет никого, рассыльная постучит и уйдет, а телеграмма потом попадает в список недоставленных. На этот раз я ждал ответа от Ганецкого, — сам он по приезде в Москву не соизволил мне сообщить о снимках. Разозлившись, я послал ему телеграмму с оплаченным ответом. Сейчас, наверно, ответ уже получен, а забежать на телеграф времени нет. Жаль. Телеграмма от Ганецкого могла бы быть очень кстати.

Алексей дожидался. Он прикатил на полуторатонке. Без лишних разговоров, сразу же потащил нас к машине. Ксению посадил в кабину, а сам влез в кузов и подал мне руку. Я очутился на мягком соломенном ложе, сверху прикрытом чистым брезентом. Машина рванулась.