Евгений Григорьев - Отцы

— Ты же не завыл, — тихо сказала она.

— Не завыл, потому что знаю — бесполезно. Я тоже жил в таком рабочем поселке, тоже получал свои сто десять и премиальные. — Он обернул к ней свое лицо. — Ты бы хотела стать женой такого работяги? Каждый вечер после работы — телевизор или заниматься любовью… Или выяснять отношения с соседями. Потом нарожать детей, чтобы не быть хуже других…

— Но ты же, ты же… — начала она.

— Что я? Я всегда знал, что выскочу, не буду, как все…

— Ты вчера обнимался с ребятами. Говорил им громкие слова.

— Ну и что? — он посмотрел на нее зло, как на врага. — Я пел с ними, и они пели со мной, им нравилось, и мне тоже. Что случилось? Кому я должен?.. Для меня главное дело — сроки. Сроки! Для этого я сюда приехал, «тем и интересен», — процитировал он. — А не для пения… Сафонов хороший парень, но это не профессия. Гол как сокол, всего лишь бригадир и член бюро… Мелковат для истины, за которую права качает. Кто за него? — И усмехнулся. — Его ребята, его парни?.. Это не капитал: Я уже разговаривал с Москвой. Его снимать будут. Может, не сразу… Переводом или повышением…

— Как?

— Так, обыкновенно. Мы зачем приехали? Экзотику смотреть?

— Зачем?..

— Дело сделать. Белов здесь навалял, но с него другие спросят, кто за ним стоит, а не я или эти ребята. У ребят — вера и энтузиазм, а у Белова — связи.

— Ты будешь против Сафонова? — спросила она тихо.

Он посмотрел на нее, усмехнулся.

— Что, испугалась? Думаю, как вывернуться. А тебе жалко?

— Ты сам говорил: он настоящий.

— Настоящий… Говорил… — И снова усмехнулся. — Сам когда-то был такой, все за правду-матку выступал.

— Ты и сейчас такой, — сказала она и обняла его за плечи.

Он посмотрел на нее. Засмеялся.

— Не такой. Умнее. А ты хочешь, чтоб я из-за твоего Сафонова имел жалкий вид? Тебе кто дороже?..

Она опустила голову. Подумала. Подняла глаза.

— Я перестаю понимать тебя. Я боюсь.

Он чуть не рассмеялся. Успел сдержать себя в последний миг.

— Постарайся понять, — сказал он. — Ты живешь в придуманном мире. В прекрасном, но придуманном. — Он говорил горячо, убежденно, как о выстраданном. — И когда жизнь непохожа на то, что ты придумала, ты сердишься, ты обижаешься, ты восклицаешь. А надо обижаться на себя, извини, на себя и на свой идеализм. Это хорошо, распрекрасно, непосредственно, когда в девочках, но не надо навязывать взрослым, нормальным людям, чтобы они любили свой идиотизм и орали: «Наш идиотизм — лучший в мире, качественный!» Я люблю думать сам! Сам!..

— За что ты так не любишь их?

И он снова взвился, сорвался:

— А за что мне их любить?.. На работе кто-нибудь глупость скажет, перемигнуться не с кем. К начальству приходишь, боишься проговориться, показаться умнее, чтобы не нарушить гармонии. Их? Людей я уважаю. Если есть за что. Я стада не люблю и этот инстинкт стадный. «Как все». Ненавижу!

— Я хочу у тебя спросить, — тихо сказала она.

— Ну?

— Я хочу у тебя спросить, — повторила она. — Я никогда не спрашивала, ты был… после меня… со своей женой?

— Какое это имеет значение?

— Имеет. — И она требовательно посмотрела ему в глаза.

Ему сразу стало скучно с ней, сразу захотелось расстаться, а главное — не выяснять эти дурацкие отношения. Прекратить как можно быстрее этот бесполезный разговор. Голос его стал вялым и скучным.

— Тебе со мной плохо?

Она рассмеялась неожиданным смехом, такого смеха он от нее никогда не слышал. И вообще она была непохожа на привычную Таню, которая преданно, с восхищением ловила каждое его слово. И эта новая Таня вызывала у него раздражение и тревогу.

— Как просто ты со мной расстаешься. Да… Такая наша любовь… А я молилась, ждала: он особенный… Аборты делала…

— Перестань… Ты сама меня выдумала. Я тебе ничего не обещал.

Она посмотрела на него долгим взглядом.

— Сама, — усмехнулась. — Да, ничего не обещал, только брал. Ты обычный.

— Да, я — обычный, — он торопился закончить разговор. — И я рад, что меня наконец не выдумываешь.

— «Полюбите нас черненькими», — она потерла виски. — Интересно, за кого же ты меня принимал? За девку?

— Ты знаешь, — сказал он устало и неубедительно, — я люблю тебя.

Она оскорбительно рассмеялась.

— Ты не знаешь, бывший мой милый, что это такое.

— Хорошо, — перебил он. — Ну что, поговорили? Разогнали кровь?

— Поговорили. — Она посмотрела на него. — Сейчас ты скажешь: тебе надо на собрание.

— Да, мне надо. — Он попытался сострить: — Со временем плохо — некогда переживать.

— Будешь опять рассказывать, как ты работал на заводе, про блокаду…

— Да, придется поговорить. — Он думал о своем, не вслушиваясь в ее слова, он уже был там, на собрании.

Она заглянула в его потустороннее лицо.

— Новиков, — она впервые назвала его по фамилии, и он вздрогнул. — Новиков, я потеряла тебя. И ухожу.

Он смотрел на аде и не мог найти ответа. Наконец выговорил:

— Ты взрослый человек. Тебе виднее.

— И все? — она усмехнулась.

— Все, — он не улыбался, он был серьезен.

Он странно усмехнулся. Подошел к двери, повернул ключ и положил его в карман. Она, скорее, изумилась. Он снял пиджак и повесил его на стул.

— А я переживаю, что у нас не как у людей, — ни одной сцены! — Он подошел к окну, чуть отстранив ее рукой, и задернул штору.

Она испугалась.

— Ты что?

Он крепко взял ее за плечи. Стал целовать лицо, искал губы…

Она вырывалась, но он держал крепко.

— Мне больно… Я не хочу… Люди услышат…

— А ты не шуми, не услышат…

Ей показалось, что она ослышалась.

— Ты зачем со мной приехала? Помогать мне?.. Помогай!..

— Прошу тебя… — она задыхалась. — Я боюсь… Володя! — У нее не было сил. — Я не хочу так…

— А я люблю… малыш…

— Что?

— Я хочу.

И от его слов она заплакала.

— Я не люблю… Прошу тебя…

— Я люблю… — повторял он. — Я…

Вечером люди шли с работы, как отлив, все в одну сторону, все одинаковые, в одинаковых телогрейках и робах, все одинаково возбужденно-усталые после работы.

— Товарищи, — сказал председатель собрания, — тут товарищ из Москвы просит слова. Дадим ему?

— Пускай говорит, если умеет, — отозвалось собрание.

— Только покороче.

— Пусть про Москву расскажет, что нового…

Новиков шагнул из зала. Встал около председательствующего. Привычно оглядел зал. Привычно улыбнулся.

— Товарищи, я, конечно, уже не комсомолец, но поскольку дело наше общее, и как старый комсомолец я хочу сказать несколько слов.

Зал слушал его рассеянно, еще не понимая, куда он клонит. В последнем ряду сидела Таня. Она слушала внимательно, вслушивалась в каждое слово, в каждую интонацию.

— У нас нет капиталистов и помещиков, с ними покончено, — и Новиков рубанул рукой воздух. — Мы — хозяева нашей страны. Наши отцы строили Комсомольск и Днепрогэс. По колено в воде, под бандитскими пулями, и они не жаловались, потому что было некому, потому что они были хозяевами, и только себе, себе они могли сказать: «У нас есть неполадки». Они не ждали, когда другие создадут им условия, потому что они себя считали ответственными перед эпохой… Коммунистами… Они себя считали ответственными перед своими детьми, которым они завещали свое дело! Перед своими отцами, которые сквозь кровь, голод и тиф пронесли красное знамя революции!