Виктор Андреев - Незваный гость. Поединок

Мамбетов забыл о том, что обещал жене прийти на перерыв вовремя. Курил папиросу за папиросой, мерил шагами комнату, глядел в окно. Гора Жаксы-Тау упиралась вершиной в самое небо. Недавно к пирамиде поднялась техник-практикантка Люба Малинина. Отважная девчонка. Пришла вся ободранная, обожженная солнцем. А ее искали. Никому не пришло в голову, что она предпримет такой рейс. Одна. И лишь затем, чтобы посмотреть, как выглядит настоящая пирамида, как нужно строить такие вышки. Мамбетов старался вспомнить, кто это — Люба Малинина, но внешность ее не запомнилась, хотя он беседовал со всеми работниками экспедиции, когда их палатки стояли на берегу озера.

Вернувшись к столу, Мамбетов начал просматривать почту, но спокойно поработать ему не пришлось. Дверь приоткрылась, послышался расслабленный голос:

— Привет начальнику!..

Можно, не поднимая глаз, сказать, что это — Бушлин. Только он входил к Мамбетову с таким возгласом. Бушлин — старый чекист. За нарушение социалистической законности по ряду дел его исключили из партии, лишили пенсии. Он обжаловал в Москву и ждал вызова в КПК.

Мамбетов закрыл папку, пригласил Бушлина в кабинет, хотя и знал, что старика тогда быстро не выпроводишь. Но что делать, Бушлин когда-то много лет просидел на месте Мамбетова, и ему приносила почту та же Мария Ивановна, которая носит почту Мамбетову. Обидеть невниманием старика нельзя.

Бушлин протянул суховатую костистую руку, взглянул на Мамбетова слезящимися глазами.

— Не пришел вызов?

И вдруг сильнее обычного замотал головою, будто сам себе отвечал: «нет-нет...»

Мамбетов поспешил успокоить:

— Придет, Степан Фролович. Обязательно придет.

— Ох, не дождусь, не дождусь!.. Ну, я посижу у тебя, Ермен Сабирович. Ты читай себе... Вижу, почта... Ты не гляди на меня, читай! А я отдохну. Для меня эти стены будто целебные. Как же, самое трудное время провел в них. И вот тянет к тебе, Ермен...

Чтоб голова не тряслась, Бушлин подпирает подбородок палкой, поставленной между колен. Говорить в таком положении ему трудно, но молчать он не может.

— Должно быть, работенки прибавилось у тебя, — через минуту говорит он. — Понаехало в наши края всякого люда. В одной экспедиции сколько, а на канале!.. И как ты справляешься? Тут не мудрено и проморгать...

Бушлин косит глазами в окно, в сторону озера, где недавно стояли палатки экспедиции.

— Признаюсь, захаживал к инженерам, приглядывался... Один раз, знаешь, на танцы попал. Гляжу, выламываются двое под радио. Приемничек такой симпатичный у них, на ремешке... Играет. А танцуют так, что глядеть тошно. «Что за танец?» — спрашиваю. «Рок!» — говорят мне. «Откуда такой завезен? — спрашиваю. — У нас, в России, такого не заведется». Смеются: «Американский танец, папаша». — «А ну, — говорю, — прекратите безобразие!» Так на них пошумел, а им хоть бы что, еще пуще кривляются. Вот народили на свою голову! Такие ведь отца с матерью продадут.

Мамбетов закрыл папку с бумагами, улыбнулся:

— Полно, Степан Фролович! Так уж и продадут. Ну, подурачились ребята, что тут такого?

Бушлин вскочил, затряс головой.

— Как это ты так легко?.. Да скажи ты мне такие слова в наше время, я бы тебя... к ответственности за притупление бдительности... Нет, Ермен, мы не такие были. В узких брюках не ходили, шляп не носили...

Не отвлеки старика, так до ночи вспоминать будет, Мамбетов поднимает руки, делая вид, что сдается.

— Не будем спорить, Степан Фролович. Как сердечко-то?

— Знаешь ведь: два звонка было. Теперь третьего жду. Врачи говорят, нельзя мне расстраиваться. А вся моя жизнь — сплошное расстройство. А сейчас и во сне покоя нет. Проснусь — мокрый весь, и сердце стучит, будто ему тесно там, в груди. А когда-то железный был. Думал, износу мне не будет. Раньше рассвета не приходил с работы. Солнышко всходит, а я только спать собираюсь. Часа четыре продремлешь и — снова на ноги... Да разве я один так работал?.. А теперь вот расплачиваюсь. Бериевцем называют... А я же батрак, предан коммунизму по гроб. Правда, грамотенки у меня маловато, три класса всего. Ну, пусть кое-что недопонимал, кое в чем ошибался. Однако же мои дела прокуроры подписывали, суды рассматривали... Вот и скажи теперь, какое здоровье нужно, чтобы все это выдержать. Тут на место сердца стальной мотор поставь, и то вразнос пойдет...

Мамбетов, как может, успокаивает старика. Тот отмахивается:

— Вижу, что мешаю тебе... Не до моей боли... Ну, если там чего придет, дай сразу знать. Одной надеждой, можно сказать, и тяну...

Бушлин надвигает на лоб фуражку без звездочки и, стуча палкой, выходит из кабинета. Голову его будто дергает кто в стороны: «нет-нет... нет-нет».

Мамбетову жаль старика и больно оттого, что оказалось возможным время, порождавшее таких, как Бушлин. Он, Мамбетов, живет в другие, счастливые дни. Их надо беречь и ценить. Честно и самоотверженно работать. Он думает о первой ориентировке Соломцева по делу «незваного гостя», прикидывает, с чего начинать...

Джаман-Кум оказался не таким страшным, как представлялся Луговому и Малининой. На барханах весело шелестели длинными, жесткими листьями стебли краснотала, в низинах и по склонам песчаных увалов стражами стояли султаны кияка, ежами топорщились кустики перекати-поля и кумарчука, а по лиманам, в кольцах песчаных гряд, распластались ковры разнотравья. Между бархан попадались привеянные песком развалины мазанок, истлевшие плетни кошар, заваленные колодцы — «худуки». По всему было видно, что когда-то в песках текла бурная жизнь. Ее и хотел вернуть сюда директор совхоза Дубков.

— Борис Викторович, я представляла себе эти места иначе, — часто говорила Люба Луговому, глядя восхищенными глазами на золотисто-зеленое море. — Думала, что здесь, как в Сахаре, а тут!..

Луговой хмурился. Он и сам открыл здесь Америку, однако барханы не радовали его: они закрывали горизонт, а ему нужны были открытые дали.

Но работа ладилась. Малинина со своими строителями шла по пятам Лугового, и скоро уже много ее пирамид подняло свои головы над барханами. Луговой, глядя на них, радовался, со дня на день откладывал свою поездку в совхоз к Меденцевой.

Однажды нарочный, доставивший отряду продукты из совхоза, привез Луговому записку от Меденцевой. Он с радостью распечатал конверт и стал читать.

«Борис! Я не буду оправдываться, — писала Меденцева четким твердым почерком. — Скажу прямо, что я очень виновата перед тобой. Не сумела навестить тебя в больнице, не написала ни с дороги, ни с места. Но не только в этом моя вина. Последнее время я много думала о наших надеждах, мечтах. Представь себе, они кажутся мне наивными. Наши планы похожи на иллюзии подростков. Кочевая жизнь стала меня угнетать. Мне надоели скитания по полям, общение с грубыми людьми, пища из закоптелого котла. Я просто не могу жить так дальше. Я хочу уюта, тепла... Словом, ты меня должен понять. Можешь, и наверное, будешь ругать меня. Возможно, я этого стою, но дальше я не могу быть с тобою неоткровенна. Не пытайся искать меня, ни в совхозе, ни в степи. Не надо, Борис...»