Дмитрий Фурманов - Том 4. За коммунизм

— Товарищи, товарищи, что вы делаете! — вскрикнул Павел, но его отбросили назад и, плотно сомкнувшись, отмяли к столу.

Налитая гневом, разъяренная, впилась толпа в очумленного парня, кто-то схватил его за руки, кто-то, сшвырнув фуражку, уцепился крепко за лохматые волосы, вскинутые кулачищи с плеском и гулом били по лицу, по голове… Парню не давали спуститься на пол, его подпирали под бока и били стоя. Синее и бледное лицо было все измазано в крови, взлохмаченная голова бессильно опустилась набок. Толпа зверела. Кровь приводила в еще большую ярость… Каждый рвался вперед, чтоб скорей ударить. И вдруг широкий бородатый мужик кокнул парня с полного маху толстой палкой по голове. Все смолкли вмиг. В комнате встала тишина. Парня выпустили из рук, и он, как мешок, отвалился на пол. Широкий мужик медленно проплыл через притихшую толпу и ушел через дверь. Парень лежал на скользком кровавом полу, и обе руки были вытянуты вперед, словно он кого-то о чем-то просил…

— Убили, — проползло по толпе мертвое слово.

— Неужто вовсе?

— Совсем побили… Зверь-народ…

— Господи, господи, дело-то какое! — зашептали с разных концов… — Дело-то какое… человека убили…

Мужики сначала стояли молча, потом помалу заговорили и они.

— Зря это все, к чему убивать было? Вор и вор — мало ли воров? В участок надо…

— Правильно, известно — в участок… Теперь разбирай ват… Ушел убивец-то…

И всем стало легче, когда сказали про убийцу. Выходило так, что никто и не виноват, словно и не все били, а только вот тот широкоплечий мужик, что с дубинкой.

— Надо бы держать его…

— Да, держи теперь… Найдешь…

Один за другим уходили из комнаты, и когда оставшиеся увидели, что толпа поредела, словно уговорившись, всею толпой тронулись к двери. Комната осталась вдруг пустая. Только у стола все так же недвижимая лежала Пахомовна, около нее жались дрожавшие детишки с широкими испуганными глазами, стоял и трусящийся Петя да, привалившись к столу, замер недвижимый маленький бледный Павел.

В двери входила милиция. Сзади снова чернела любопытная толпа.

Комиссар милиции составлял протокол. Павел что-то бессознательно рассказывал ему насчет убийства. Парня оттащили с середины комнаты и положили на стол вместе с Пахомовым. Пахомиху выволокли за дверь и куда-то отвезли. Павел уговорил Петюшку итти с собой. Ребят закутали и тоже взяли. Они вчетвером по лесенке через толпу выбрались на волю. Сели на извозчика. Павел увозил ребят с собой.

Январь 1926 г.

В редакции сидел поэт Вася Хорь и редактор Половодьин, ткнувшись носами — один остреньким и тонким, Васька, и хрящеватым, широченным, Половодьин — ткнувшись в дела свои. Читали. В комнате больше ни души. Тишина. Вдруг по гулкому коридору какое-то цокающее топанье, будто ступает кованый слон и все четыре подковы не крепко сидят, отстали, цокают по паркету.

Васька Хорь насторожился, потянул носиком вокруг словно котеночек на жареное мясо. Железное, тяжкое топотанье приближалось, росло и крепло. И вот оно за дверью, близко, подступило, чудливо наступает в комнату. Тут вдруг стало можно различить из-за тяжкого основного грохота тонюсенькое жалкое поскрипыванье, будто огромному кон-трабасищу аккомпанировала тоненькая-тонюсенькая нотка скрипичной струны. И тонкий явственный взвизг и ухающий топот на секунду замерли под дверью, а потом дверь размахнулась, и в комнату вступили два человека.

Странный был вид у этих пришельцев. На старшем — ему было лет двадцать пять, двадцать восемь — вместо пиджака или пальтишка висела широко и раздувчато какая-то огромная хламида на манер широченной женской кофты, снятой с плеча голиафа-женщины. Накидка была во многих местах связана веревочками, широкие складки кой-где сколоты были булавками или попросту скрючены порыжевшей — видно, старой-старой проволокой. Штаны парусиновые. Присущий парусине цвет они утеряли, они были серы от сала, проевшегося сквозь их липучую грязь. От штанов воняло тою горькой, едкой вонью, которою разит от немоющихся месяцами ребят — кисло, солоно, тошнотно, мерзко. Дальше — ноги. На ногах как раз и были те самые два предмета, что гремели слоновым громом; не сапоги, не щиблеты, не сандалии, не калоши — обувь была сделана, видимо, по специальному заказу и по форме напоминала огромные, широченные, но короткие валенки, сработанные из толстой неломающейся кожи. Обувь была ужасающе тяжелая, это видно было по первому взгляду, и сразу вставал вопрос — зачем она нужна, такая тяга?

Потом все объяснилось. Пришелец был вовсе слеп, хоть глаза его и были открыты и смотрели на вас открытым мутным широким взглядом. Слепец себе специально сработал тяжелые ведра на ноги, чтоб ходить медленно, ощупкой, не зарываться вперед, не упасть, не попасть подо что; тяжкая обувь сдерживала сама по себе, быстро итти не хватало сил. Слепец, войдя, посмотрел перед собою мимо Васьки, мимо обоих в стену, но сделал вид, что кого-то увидал, заметил. Он сказал:

— Вы тут стихи принимаете?

— Мы, — ответил Васька и увидел, что пришлец был слеп. Подмышкой у слепого был огромный сверток, тяжелый, чуть поддерживаемый, натуго связанный веревками.

— * Вы сядьте, — предложил Васька и пододвинул стул слепцу.

Тот рукой уверенно дернул вперед, сверху, надеясь, видимо, попасть на ручку, но на ручку не попал, рука пролетела мимо, и он медленно, смущенно повел по горизонтали, нащупал, стал хлопотливо усаживаться.

— А это где положить? — и показал на сверток.

— Чего это? — спросил Хорь.

— Стихи! — ответил слепец гордо.

Вася посмотрел. В свертке было десять толстейших канцелярских книг старинного образца, прошнурованных, про-серевших от давности; коленкор на них кой-где отстал, обнаружилось грязное, темное нутро картона. Вася развязывал и откладывал одну книжку за другой. И только теперь сказал слепец:

— Позвольте познакомиться. Поэт из Тотьмы, Яков Збруин!

И протянул в пустоту огромную лопатистую мохнатую от грязи руку. Вася не достал, а Половодьин встретил руку слепца и потряс ее, улыбаясь. Вася сказал свою фамилию.

— Еще позвольте, — сказал слепец. — Представляю друга моего и секретаря — Кольку Вороного!

И он показал позади себя.

Про мальчишку-поводыря, собственно, забыли все; он как вступил в комнату, так и застыл в простенке. За все время он не сказал еще ни слова. Теперь, когда назвали его имя, — а этот момент знакомства, видимо, он переживал не впервые, — малец выступил смело и сказал громко:

— Колька Вороной!

Поздоровались. Малец отступил по-прежнему на свое место и умолк. Только теперь он уж и взглядывал посмелее и даже покашливал, двигался легонько.