Дмитрий Фурманов - Том 4. За коммунизм

— А вот в Москву попал бы, — говорю, — на курсы стал бы ходить, все узнал бы. Теперь крестьянам дорога широкая. Как, Вася, наверно, хотелось бы?

Каково же было мое удивленье, когда Вася спокойно мне сказал:

— Нет, я из лесу никуда не з'йду — в лесу хорошо… Мы навсегда в лесу… Вы тут потише, к бревнам-то, — повернулся он ко мне, — под бревнами осы,

И действительно, зашипели осы, вылетели, я от них карьером. Бегу и думаю: «Каждое-то бревнышко в лесу знает, куда ему отсюда… Конечно, лес ему дороже». И больше с Васей о прелестях города ничего я не говорил. Каждому свое.

У меня, гляжу, и малина-то сорная, мелкая, листья, а у Васи ягода к ягоде, а как будто и берем все время в одном с ним месте. Поди ж ты! Набрал он кузовок, мне насыпает.

— Я живо еще наберу, Митрий Андреевич.

И действительно — живо нащелкал второй. Когда Вася ушел, остались мы вдвоем с Борисом Федорычем.

— А не тяпнуть ли? — предложил святый отец.

«Ах, ты, шельма, — думаю, — среда сегодня, постного не ешь, а выпить только давай».

Выпили по одной — за собранную малину. По второй — за малину, что соберем. А третью и не помню за что — кажется, за солнышко. Только поднявшись — покачивались, и вместо малины в глазах мерещились какие-то яблоки красные. Однакож и очухались понемногу, добрали свои кузовочки. Малины тут пропасть! Перед уходом Вася такой разговор со мной держал — хитрецкий разговор.

— А в Москве у вас пьют?

—> Пьют, — говорю, — и отлично. — И самогонку пьют?

— Тоже пьют — что придется.

— А вы самогонку не пьете?

— Редко случалось — не нравится.

— А если больно хороша? — сверлил Вася и лукаво засматривал мне в глаза.

— Если уж очень-то хороша — выпью…

— А как, Митрий Андреевич, только в своей компанье пьете али и так, с другими?

— С хорошими людьми, — говорю, — всегда я, Вася, выпить люблю…

— Вы вчера вон как говорили — нашим-то понравились…

— Да и они, — говорю, — хорошие люди, я с большим удовольствием разговаривал с ними. Хорошие люди, тоже понравились мне.

— Так вот что, — смекнул Вася, — как малину соберете, заходите к нам — угощенье будет!

От удовольствия рассмеялся я, поняв, как тонко Вася допытывался.

— Это они тебя, — спрашиваю, — научили — разузнать-то, выпытать у меня?

— Они, — потупил он глаза. — Отец-то, говорит, знаем, что пьет, как лошадь, а насчет вас сумлевались, робели… Зайдете?

— Зайдем, зайдем…

И мы зашли. В саду под ракитой накрыли столик, поставили самовар, грибков отварили; хлебом нуждаются, хлеба не было, да, ладно, свой у нас остался — выложили.

Сначала «перцовочки» — это самогон с перцем, потом «малиновой» — это все тот же самогон с малиновым соком, а дальше чистая пошла… Скоро я охмелел. Помню только все Тузик — собачонка у ног моих ластилась, да Василь Василич рассказывал, «как строил в Москве Метрополь», т. е. кирпичи доставлял с завода. Больше не помню ничего — уснул под ракитой. А отец святый, говорили, весь самовар допил, — ведра полтора, знать, было.

Ввечеру он меня разбудил.

— В поход пора…

Я был все еще в беспамятстве, однакож поднялся, обнялись мы со святым, тронулись, мотаясь из стороны в сторону.

Эх, и компания! По узкой тропке врозь пошли — я передом, разогнал верст на восемь в час, все боялся, не сесть бы, — усну тогда мигом. А он сзади, гляжу, мотается, в руках у него белая салфеточка, идет и кадит, идет и кадит салфеткой-то. Что-то мурлычет про себя. С версту отошли, он кричит:

— Стой, друг, я малину рассыпал! Вернулся я, стали подбирать.

— А сапоги где у тебя? — спрашивает.

— Почем я знаю? Может, забыл…

— Вернемся, — говорит, — захватим…

— Нет, — махнул я рукой, — завтра приду.

Так и пошли. Обернусь я и вижу, как он поспевает, бросается из стороны в сторону, а ряса эта, хламида, словно, колокол качается.

— Эй! — крикну я густо.

— Э-э… — отвечает глухо батя.

— По которой? — кричу ему, увидев, что дороги расходятся.

— Бери влево… И сыплем дальше.

На Егоркиной сечи встретилась ватага сосенских девушек, на ночь тоже по малину идут. Загуторили, зашумели, спрашивают что-то меня про ягоды, а я чувствую, что язык от нёба оторвать не могу, качу дальше, только что-то невнятно промычал: буль-буль-буль…

Глянули они, удивились. А навстречу новое чудо — отец святый, идет, мотается из стороны в сторону. Как глянули на него, поняли все.

— Да он пьяненький, — пропищала чья-то малая девчушка.

Они и давай дергать его за рясу, толкать его во все стороны. А отец как умер на месте, ни слова. Кто-то подтолкнул его в зад, и отец под смех девичий также молча продолжал дальше свой путь.

Сапоги, оказывается, мы потеряли, девчушки нашли их по дороге, наутро занесли. А я было и в сторожку ходил, там все всполошились, забеспокоились. Ну, кончилось все по-наилучшему. Только голову крепко ломило, да нутро все выворачивало после этого дивного похода.

Лунным вечером — на лодке по Сосенке. Чудесные места, вьется она зеленой медяницей. Берега в камышах, в зарослях, а лоно чистое, светлое, тихое. То здесь, то там затоны, заводи… А по горе — гигант сосновый лес. Глушь, дичь, тишь, красота сказочная!

Через неделю, в будущую пятницу десятого едем в Москву. Прости, Сосенка. Полюбил тебя. Расстаюсь с болью сердечной. Будет время — приеду когда-нибудь, к этой красоте ужели не приехать!

А теперь уж хватит. Тоска начинает забирать без работы даже в этой чудесной глухой стороне. Так и не привелось видеть ни лося, ни медведя, даже волка не видел, одни его свежие следы на песке. Мы уедем в красное пекло, в Москву. А они все тут останутся — и на серое, хмурое ненастье и на глухую темную зиму, кругом в сугробах, под стоны метели, под волчий вой.

Кругом леса. Какая красота — и какая тоскливая жизнь!

20/Х 1923 г.

С Новороссийска утром мы приехали на Тоннельную — это небольшая, но узловая, важная точка. И тут же на станции встретили носильщика Андрея Ивановича Савченко — привлек честным, добрым лицом. Ему без разговоров, без справок отдал я на хранение до-завтра свои вещи.

— Возница, э-гей!

— Могу. Вас сколько, куда едете?

— В Натухаевскую, двое.

— Могу. Один у меня еще найдется по пути…

Мы сели в «дилижанс», как тут зовут тарантас, и покатили. Третьего не нашли, так двое и ехали весь путь.

Мы катим по «соше», как говорят местные люди, на дилижансе, берем поворот за поворотом, стучим по гладкому твердому ложу укатанной, словно каменной дороги. Пыли почти вовсе нет, неоткуда ей браться: с укатанного пути не взлетишь, на сочной траве — нема. Дорога хороша определенно, мы весело журчим. Солнце, воздух, зелень, веселье в сердце!

За Семигорьем нагнал было авто, злорадно вздумал обогнать, но вдруг: тр-р-ры… тр-рах! и — стала машина.