Владислав Шурыгин - Тревожный берег

Через несколько дней его приняли на работу, пожали руку и сказали: «Ну, парень, ты вступил в трудовую жизнь. Неси высоко звание речника. Учись, постигай премудрости нашего дела. Пойдешь к боцману Подопригора на пароход „Жигули“».

Затем — первый рейс по Волге. Утром — драйка палубы, уборка в трюмах. Днем — такелажные работы. Низкое треугольное помещение в носовой части судна. В нем тесно от веревок и канатов, пахнет пенькой, смолой и краской. Из веревок Филипп учился плести маты, кранцы и другие флотские штуковины. Сплести хороший мат — нелегкое дело. Петли ложатся, как нарочно, неровными буграми, с непривычки болят руки. Рядом что-то мастерит боцман Подопригора. Ну и фамилия у этого боцмана! Судя по ней, он должен быть богатырем, вроде Ильи Муромца, а боцман — низкорослый, жилистый, загорелый старикан с выцветшими глазами.

Боцман внимательно следит за успехами ученика. Делает замечания сердитым голосом: «Чижик… Куда ты суешь? Сверьху надо, сверьху. Такой мат и в гальюн не пойдет». Ехидный старикан этот боцман. Ехидный, но добрый.

…Первая зарплата. Друг — Леша Чувашов, или Чуваш, как его зовут. В порту он свой человек — драчун, гитарист, ухажер. Лешка. утверждает: кто не пропьет первую зарплату, долго не проплавает. Утонет, упадет в трюм или попадет под груз.

С Лешкой Филиппу легко. Он ему чем-то напоминает далеких друзей из прошлой беспутной жизни, и невольно вспоминается год бродяжничества, год полной свободы… Но там всегда была опасность быть кем-то схваченным, досаждал голод, а здесь ты сыт, при деле и в то же время сам себе голова — делай что хочешь, ты свободен.

«Пей, Филипп, пей! Ты теперь человек. Матрос! А матрос — это, если хочешь знать…» — И еще что-то говорит Лешка, налегая грудыо на стол и опрокидывая фужеры.

На «Жигули» явились среди ночи. Как дошли, Филипп не мог вспомнить. Помнил только, что ночью ему было очень плохо и Подопригора страшно ругал Лешку: «Опять, паразит, сбиваешь парня с истинного курса! Спишу на берег к ядрене бабушке. Молчи, не оправдывайся, сукин кот!» Боцман раздел тяжелого и податливого Филиппа, уложил его спать.

На другой день болела голова и уже Филиппа ругал Подопригора. Чего только не наслушался он от боцмана! И ругань, которая относилась к Лешке, показалась Филиппу «цветочками» по сравнению с тем, что услышал в свой адрес… А особенно пугало: «Еще раз напьешься — спишу на берег к ядрене бабушке!»

Списываться на берег Филипп не имел желания, а потому с тех пор стал осторожнее. Остерегался Лешкиных советов. Если выпивал, то с умом.

Шло время.

Через год изучил машину, сдал па права моториста, но, когда призывали в армию, на флот не рвался. Дружки подсказали, что там на год больше служить…

Саратов… Хороший город. Все прошлое похоже на далекий сон, а настоящее…

Изо дня в день одно и то же. Работа, отдых и снова работа. А тут еще сами себя охраняй. Недавно дернула молотая поговорить по душам с этим буквоедом. Крепко иго выучили! Как это он сказал? «Мы тоже пограничники!» Знает, что к чему, вот и качает права. Жаль, Володьку о должности командира сняли. При нем служба легко шла. К Юльке мог ходить…

«Юлька, Юлька… Может, теперь и незачем мне к ней бегать? Как она в последний раз в библиотеке меня отбрила!..

Выдала Русову учебники, а тот, уходя, поблагодарил и сказал: „А теперь можете уделить внимание другому читателю“. Это мне-то… А она: „Буду благодарна, если вы пригласите Филиппа на свежий воздух. Он здесь ничего по забыл, и книги ему вовсе не нужны!“ И откуда только слова взяла, а главное, кто бы ожидал. Румянец на щеках, ресницы поднять боится, а тоже — „пригласите на свежий воздух“! Русов на меня так подозрительно посмотрел — наверное, подумал, уж не выпивши ли я. Потоптался, ответил, правда, хорошо: „До свидания. А с Филиппом вы сами решите, что ему делать“. Ишь ты, дипломат! А, шут с ним! Но что мне с ней делать? Как-то сложатся теперь наши отношения? Надолго она психанула или так, для порядка? Надо будет проверить при случае. Напор есть напор, и его на вооружении оставить следует. Вот только применять четко и своевременно, а в библиотеке я малость поспешил. Не учел момента, между прочим».

И хотел этого Бакланов или не хотел, но мысли снова закружили возле службы. И пришел он к твердому выводу, что сержант Русов — малый вредный и столковаться с ним невозможно, хотя оба — «старики», оба служат по третьему… И не это обидно. Обидно, что Кириленко и Резо нашли с ним общий язык. Чижики! Даже Ника Славиков, на что независимый парень, и тот при нем, как гусь, шею вытягивает, культурные беседы ведет. Эх, жаль, перевели на другую точку Цибульского! Вдвоем с ним зажали бы Русова… Все перечеркнул этот сержант. Все сравнял — что первый год службы, что третий… Зеленый Резо, салага, и тот за столом раньше «стариков» за ложкой тянется. Ну да ничего, как-нибудь дослужим!

Над морем зависла большая бело-голубая луна. Вся степь до дальних тополей залита светом, и море тоже.

Вращаются антенны радиолокатора, и от них по земле юркие тени. То вытягиваются, то укорачиваются, подчиняясь строгим законам геометрии Их Лунного Сиятельства.

А в небе, раздвигая звезды, движутся цветные огоньки — бортовые огни самолета. Может, пассажирского, а может, военного, того самого, для которого этой ночью трудится пост 33. Кто-то сидит за штурвалом самолета, кто-то высчитывает курс, а стрелок-радист, ровесник Филиппа Бакланова, между сеансами связи наверняка ловит отголоски жизни материков. Стрелок-радист слушает музыку и смотрит на звезды. К нему они чуточку ближе. И, так же как на металлических растяжках антенн локатора, плавится на стволах самолетных кормовых пушек луна. А самолет летит сквозь ночь. У экипажа свой курс, своя задача -. И не помнит стрелок-радист о том, что где-то внизу, на черном материке, глазеет на небо и думает о нем его сверстник, часовой Филипп Бакланов. Может, в эту минуту радист выключает джаз и настраивается на рабочую волну…

Бакланов тоже перестает глазеть на звезды. Трет занывшую шею и смотрит на часы: скорей бы смена…

В динамиках что-то треснуло, кто-то прокашлялся и высоким голосом стал считывать местонахождение целей:

— Вторая — тридцать пять. Сто восемьдесят пять. Пятая — семьдесят два. Пятьдесят.

Это работает Славиков. Ему еще в прошлый раз сержант говорил, что нельзя откашливаться в эфир, но Николай, видно, забыл об этом разговоре и снова «прочистил» голос. Из-за шторки вышел Рогачев:

— Ух!.. Чекануться можно.

Это означало, что можно сойти с ума от такой работы. Да, работа сегодня тяжелая. В воздухе сплошная карусель. Скоро большие учения, и летчики спешат отработать вероятные маршруты. У операторов от шумов устает голова.