Владислав Шурыгин - Тревожный берег

— Идите, товарищ солдат!

…В Морское пришел командир пограничников:

— Застава готова сдать кровь!

— Спасибо. Уже достаточно, вполне достаточно. Передайте товарищам пограничникам, сделаем все возможное, чтобы солдат жил.

…На тридцать третий пост Воронин не звонил. Туда уехал Маслов. Знали, что на посту обидятся — так оно и было. Горячился Далакишвили:

— Почему в Морском сдавали кровь, а мы нет?

— Хватит уже, да и всех вас надо возить в Морское или врачей отрывать от дела.

Ответ убедительный, но в глазах Резо обида. Никто не знает его дум: «Почему я не первый, самый-самый первый? В газете бы написали: Резо Далакишвили спас товарища! Еще великий грузинский поэт сказал, что друга спасти — это высшая честь!»

Резо, Резо, опять не повезло тебе!

Поздний вечер… Открытое настежь окно в сад. Давно погасли на зелени яблонь блики света от окон дома. На кухне не звякает посудой хозяйка, не кашляет на скамейке у дома куряка-дед. И южная ночь осторожно, на цыпочках, подступает, вливая в комнату прохладу, донося цвиризжание цикад.

Андрей и Людмила сидят на старенькой невысокой кровати. Люда склонила голову на его плечо. Короткие, пахнущие свежестью волосы щекочут шею. Она легонько отстраняется и смотрит в темноте на него. Ему кажется, что Люда улыбается. А может, она сегодня все время такая, ласковая, чуткая. «Какие у нее большие, незнакомые глаза и горячие руки!»

— Андрюша… — Она прижимает его голову к себе и перебирает пальцами короткие жесткие волосы Андрея. Он замирает от счастья, он точно боится ее рук, глаз, ее голоса. — Андрюша, о чем ты думаешь? Скажи мне еще раз, что ты меня любишь.

— Люблю, Люда! Тысячу раз люблю!

— Но ты вздыхаешь? О чем, Андрюша? Пусть тебя ничто не тревожит…

— Я хочу тебе сказать…

— Да? Я слушаю, Андрюша.

— Я не хочу тебя обманывать. Понимаешь…

— Чудак! Милый мой чудак…

— Понимаешь, Людмилка… В институт твой я не иду. Мы будем в одном городе. В нашем городе. Ты в институте, а я в училище. Это ведь все равно… рядом, все равно вместе, да?

— Да…. Я почему-то чувствовала…

— Я другим быть не смогу… Ты молчишь?

— Я не молчу. Я сказала: «Да, ты, наверное, другим быть не можешь».

Голубой полумрак. Уже почти ночь. Странное, непонятное молчание…

«Нет, не любит он меня. Не любит… Обидно. Пустота какая-то… О чем он сейчас говорил?.. И зачем? Глупый упрямец. Если бы даже он обманул меня, я бы, наверное, ни о чем и не думала. Странная ночь. Теплая, как зола, южная ночь. Я и он. Он — чужой…»

— Людмилка, знаешь… мне скоро уходить…

— Куда?

— Увольнение… Оно не бесконечно. Да и ребята на точке… Я должен…

— Да, конечно… Детки малые плачут, сами не заснут. Иди, Андрюша. Иди. Посмотри, как сладко твои ребята спят. А им все равно — есть ты или нет.

— Мы увидимся еще завтра… Утром… Будет утро… Что?

— Я ничего не говорю.

«Нет, эта ночь не для него! Не для него! Пусть будет себе на здоровье всю жизнь военным. А я-то было раскисла, разнюнилась: мой солдатик… Мой любимый. Мой суженый. Завтра же утром уеду».

— Да, ты должен быть военным! Так будет у тебя всю жизнь. Все дни и все ночи твои и не твои. Всегда — долг, долг, долг… Для этого надо родиться. Но все равно, поцелуй меня крепко, чтобы я запомнила…

Он слышал и не слышал. Думал и не думал. Ветер шелестел в листве сада, раскачивал ветви и словно досадовал на что-то, взвешивая на ветвях упругую тяжесть созревших плодов, которым пора упасть, а они все не падают, не падают…

Дотошный парень с коричневой сумкой-репортером на боку сует под нос Филиппу никелированный микрофон:

— Товарищ Бакланов! Расскажите, пожалуйста, радиослушателям «Юности» о вашем боевом товарище Иване Кириленко. Вы служите с ним рядом много дней. Какие черты его характера вам особенно запомнились?

Бакланов набычивает голову, прикусывает губу и отвечает не сразу:

— Ну, очень честный. Труд любит, не разделяет его на легкий и тяжелый. Два года обеды нам готовит. Между прочим, такие, что любая хозяйка позавидует… Комсоргом он у нас… Спрашивает по всем статьям. С меня, например. А что еще говорить? Я не знаю…

— Прекрасно, товарищ Бакланов. Что-нибудь о его требовательности к себе й товарищам.

Вмешивается Николай Славиков, трогает репортера за плечо:

— Товарищ корреспондент! У нас запись его голоса есть. Хотите послушать?

— Голоса? Где? Что же вы раньше молчали? Давайте!

Славиков спешит к тумбочке, где у него хранятся кассеты.

— Это джазы. Это… Вот, кажется, эта!

Репортер готов выхватить из рук Славикова коробку. Ему стоит большого труда быть спокойным и смотреть, как Николай не спеша заправляет пленку в магнитофон.

— Ты осторожнее! — сует он длинный палец. — А то скорость-то маленькая. Девять и пять? Осторожно!

Шипит динамик. Славиков прибавляет громкость. Сейчас магнитофон «заговорит»! Крутятся диски. И вот возникают, крепнут голоса:

«Что еще?»

«Сознательная воинская дисциплина».

«Правильно, сержант Русов!..»

— Это наш замполит, — поясняет Славиков и указывает глазами на стоящего здесь же старшего лейтенанта Маслова. Славиков щелкает клавишей. Стоп! Репортер сердито хватает его за руку:

— Пусть крутится!

— Мы его голос пропустим! — в свою очередь сердится Николай. — Кажется, здесь был его голос. Сейчас мы повторим.

Славиков возвращает ленту на несколько оборотов назад. Предостерегаюхце поднимает ладонь — вот сейчас, слушайте!

«Людей надо дуже уважать и любить. Бильше, чем сэбэ!..»

— Это Ваня!

Побледневший от столь редкой удачи, репортер включил свой магнитофон, поднес микрофон к динамику, но голос Кириленко уже смолк. Только глухой раскатистый шум. Репортер вопросительно смотрит на Славикова, и тот деловито поясняет:

— Море шумит… Сейчас мы повторим…

Повторили, и репортер переписал все на свою пленку.

А Славиков снова щелкнул выключателем, и возник, зазвучал еще один голос. Маслов вспомнил, где и когда был этот разговор, удивленно повел головою: «Ну и ну! Как же Славиков успел?»

«…если, садясь в кресло испытателя, человек подумает, что он идет на подвиг, значит, он не готов к полету в космос. Значит, он не готов к подвигу. Человек, уходя в ответственный полет, идет работать! Для прогресса, для человечества. Работать! Вот что главное. Мастерски выполнять доверенную работу, а слава тебя найдет. Так, кажется, в комсомольской песне поется? А, Кириленко?»

«Так».

— Молодцы! — не удержался репортер. Глаза его ошалело горели. И он еще раз восхищенно повторил: — Какие вы молодцы, ребята!

Прокручивали еще одну пленку, где, как все утверждали, должен быть голос Вани Кириленко. И действительно, Ваня начал говорить.