Ирина Нолле - За синей птицей

Марина чувствовала, как дрожит Маша, и тихо взяла ее руку.

Так они сидели некоторое время, молча. Потом Маша осторожно высвободила свою руку и сказала обычным голосом:

— После того я, не заходя в свою комнатенку, прямо на хазу подалась. А через пять дней — по новой в тюрьму. Мне тогда все равно было: хоть год, хоть двадцать, хоть сто… Молила только бога, чтобы Василий Федорович ничего не узнал… И представляешь — пришел ко мне на свидание тот пожилой жилец. Как уж разузнал — не пойму. Принес передачу. Котенка я, говорит, твоего через форточку выманил, к себе взял. А я стою как каменная и ничего сказать не могу. Он на меня так грустно посмотрел и говорит: «Что же ты, глупая, наделала? Почему ко мне не пришла, не рассказала всего?» А я молчу, и все тут…

Приехала в этот лагерь, — наверное, хуже, чем Любка Беленькая, была. Чего-чего я только не вытворяла. А забыть — не могла. Вот тогда и решила в побег идти. Ну, сорвалось у меня… Привезли обратно, судили добавочным сроком и к капитану Белоненко отправили.

— А Володя? — спросила Марина.

— Разыскал, — глухо ответила Маша. — Уже когда я у Белоненко была. Писал, что все знал от Василия Федоровича и хотел там, в Нескучном, мне сказать, что любит меня, и замуж предложить выйти…

— Ты ему ответила?

— Нет, не ответила. Что же мне было ему отвечать, когда я уже лагерный срок схватила? Какой же я человек — с лагерной судимостью? Ну вот… — Маша встала с койки и, склонясь над тумбочкой, стала смотреть в окно, в стекла которого начал бить мелкий весенний дождь. — А теперь, наверное, он женился… — Она выпрямилась, закинула назад голову и закрыла глаза. — Женился… Но все равно, пусть женился! Освобожусь, найду его, скажу, что как любила раньше, так и сейчас люблю… Встретимся мы с ним, знаю, что встретимся!

Маша открыла глаза, прижала руки к груди, и столько убежденности, столько веры и надежды было в ее позе и в голосе, что Марина сама поверила: да, встретятся — обязательно!

— И не женился он, нет! И если на фронт пошел, то жив будет. Не может он погибнуть, никакая пуля его не возьмет, потому что такая любовь, как у меня к нему, только раз в тысячу лет бывает…

И Марина не могла сказать ей, что каждому, кто любит, кажется, что любовь его — единственная в мире. И она сказала другое:

— Да, да, Маша, милая! Вы встретитесь! Я верю в это! — И, встав, обняла свою подругу. — И знаешь… я тебе немного завидую. Никогда я так никого не любила, как ты его…

Маша благодарно прижалась к ней.

— Я знаю — так любить нельзя, — уверенно сказала она.

Потом они снова уселись на кровать и долго молчали. Маша нарушила тишину неожиданным вопросом:

— А капитана ты могла бы так полюбить? Марина испуганно отшатнулась от нее.

— Господи… — только и могла проговорить она.

А Маша вдруг рассмеялась и снова привлекла ее к себе.

Направо — лист клетчатой бумаги, налево — колода маленьких атласных карт. На листе написано «Управление Энских исправительно-трудовых лагерей. Полковнику Тупинцеву лично». Колода карт лежала рубашками вверх. Римма Аркадьевна сняла верхнюю: тройку треф! Форменная чепуха! Что значит — тройка? Если бы шестерка — значит, дорога. Трефовая шестерка — это его дорога, а червонная — Риммы Аркадьевны. Но тройка треф — это вообще ничего, насмешка…

Она сняла еще одну карту, теперь уже из середины колоды. Ну вот, это совсем другое дело: туз треф. Казенный дом. А что скажет третья карта? Надо загадать на «И. С.» И. С. Б… Этот переплетенный вензель вышит на диванной подушечке. Художественной гладью. Подушечка предполагалась в подарок. Но эта убогая горбунья Алевтина Сергеевна, с которой так пыталась сдружиться Римма Аркадьевна (дружба, правда, не состоялась: тетя Тина не представляла собой тот тип «приятельницы», о которой мечтала Римма Аркадьевна), так вот тетя Тина сказала, что ее сын терпеть не может никаких вышивок. «У него, — сказала горбунья, проницательными глазами глядя на свою собеседницу, — от вышитых подушек и кошечек на комодах голова болит. И вообще он ничего этого, — Алевтина Сергеевна сделала неопределенный жест, — терпеть не может». Как может болеть голова от подушечек? Впрочем, Римма Аркадьевна была догадлива: тут дело не в подушечках, а в личной антипатии горбуньи к ней, Римме Аркадьевне. Теперь подушечка с милым вензелем, обрамленным пламенеющими маками и застенчивыми незабудками, — неужели же он не понял тайного смысла языка любви?! — лежит на диване. Впрочем, разве это — диван? Самый обыкновенный топчан, покрытый тюфяком с соломой, а сверху пестрая ткань — почти персидский рисунок. Это, конечно, убожество. Но здесь убого все. Начиная с природы, кончая интересами, которыми они живут: и капитан Белоненко, и комендант Свистунов, и Галя Левицкая, и даже этот милый молодой человек Андрей Горин. Все, о чем бы они ни говорили, начинается словом «ДТК» и кончается словом «воспитанники». Духовное убожество, отсутствие интеллекта…

Если бы капитан Белоненко («И. С. Б.»!), если бы он переменил место работы и добился перевода в центр, то, конечно, у него появились бы другие интересы и духовный мир его обогатился бы. Но капитан Белоненко даже не стал поддерживать разговор на эту тему. Он — убежденный энтузиаст своего дела, и Римма Аркадьевна поняла это, хотя не изменила своего мнения об узости духовного мира Ивана Сидоровича.

Андрей Горин… Этот, конечно, еще не совсем погиб, но тоже весь под влиянием идей своего начальника. И притом ему еще нет и тридцати…

Римма Аркадьевна взглянула в зеркало на маленьком столике, покрытом скатертью, — почти китайские узоры!

Нет, Горин не подходит, хотя Римма Аркадьевна выглядит только чуть-чуть старше.

пропела Римма Аркадьевна, вспомнив глаза капитана Белоненко.

Над зеркалом висела картина. Римма Аркадьевна подавила легкий вздох. Эту картину она приобрела случайно — пять лет назад на Зацепском рынке. Через неделю она должна была уехать на юг — на день раньше Михаила Борисовича, директора фабрики и ее начальника. Билеты были уже заказаны. Приобретен купальный костюм и зонтик для пляжа. Надо было еще успеть сшить сарафанчик. На Зацепском рынке в палатке есть прелестный маркизет. Ничего, если будет просвечивать, — теперь это модно. Маркизет был куплен и вместе с ним пейзаж. На картине не было подписи художника, и неизвестно, как она называлась. Юркий молодой человек с длинным ногтем на мизинце левой руки, торгующий произведениями искусства с табуретки, быстро окинул взглядом покупательницу и сказал, что картина называется «Молчи, грусть, молчи». Там была изображена фигура молодой женщины в хитоне, стоящей с опущенными руками на берегу моря, на поверхности которого блестела дорожка от луны. Над лунной дорожкой летали чайки. «Разве они летают ночью?» — спросила Римма Аркадьевна. Художник ответил, что некоторые летают.