Ирина Нолле - За синей птицей

Но иногда все это: и письма тети Даши, и мечты о будущем, и даже ежедневные дела колонии — вдруг казалось Марине не тем самым главным, чего она ждет от жизни. Она вдруг начинала ощущать в себе смутное беспокойство, ожидание чего-то неизвестного, или же ее охватывало незнакомое ранее состояние человека, не знающего, чего он хочет, чего ему не хватает. В такие минуты она искала предлога, чтобы увидеть капитана Белоненко. Предлогов этих было достаточно. Она находила начальника колонии в цехе, в столовой, в клубе или встречала в зоне. Иногда она обращалась к нему с каким-либо вопросом, а иногда останавливалась поодаль, заговаривая с кем-нибудь из воспитанников, даже не глядя на Белоненко, и уходила внутренне успокоенная. И тогда уже опять все становилось важным и необходимым: и подготовка концерта к Первому мая, и читка книг в общежитиях, и решение вопроса о вызове на труд-соревнование одного из швейных лагпунктов лагеря. А через какое-то время опять приходила неудовлетворенность и ощущение пустоты.

Несколько раз ей пришлось зайти к Белоненко на квартиру. И каждый раз она с жадностью и волнением оглядывала стены комнаты, непритязательную обстановку, замечала какие-то, только для нее одной заметные и важные мелочи: вот на вешалке висит его шинель, полы ее забрызганы грязью. А на столе лежит открытая книга, заложенная узкой полоской бумаги. Рядом — распечатанный конверт. И ей хотелось почистить шинель, заглянуть, какая это книга, и даже бросить взгляд на обратный адрес конверта. Алевтина Сергеевна встречала Марину радушно, но всегда в глазах ее Марина замечала какую-то грусть и нерешительность. Это смущало девушку, и она старалась поскорее уйти, хотя не всегда заставала дома Белоненко и, казалось бы, могла немножко задержаться и поговорить с его приемной матерью. Уходя из этого домика, со всех сторон окруженного кустами черемухи и молодыми березами, Марина уносила с собой чувство зависти к Алевтине Сергеевне, которая вот сейчас возьмет нож и очистит с шинели грязь, а потом пришьет подворотничок к гимнастерке и станет готовить для него обед. А вечером, когда он, усталый, возвратится домой, они сядут рядом, и он начнет ей рассказывать о делах колонии, о своих заботах и волнениях. И каждый раз после посещения квартиры Белоненко Марина с горечью осознавала то самое главное, что разделяет ее и его. Никогда она не сможет войти в эту квартиру так, как входит, например, комендант Свистунов или любая из дежурных надзирательниц колонии. Никогда не сможет она сидеть рядом с ним и говорить о забрызганной шинели, о необходимости посадить лишнее ведро картошки возле домика, о том, что хорошо бы пойти в лес и нарвать ирисов и фиалок… Обо всем том, на что имеет право Алевтина Сергеевна.

Заключенная… Человек, который должен «отбывать срок наказания» за совершенное преступление, которого общество изолировало от себя, который на какой-то срок должен быть лишен самых простых человеческих радостей… И тогда она с жадностью набрасывалась на письма тети Даши и искала в них ответа на страстное свое желание поскорее, поскорее стать такой, как все они, находящиеся за оградой колонии. И снова ей казалось, что ее наказали несправедливо, что ведь не виновата она в том, что не знала жизни, что не присматривалась к окружающим ее людям. Она опять начинала искать оправдания себе, разбираться в причинах, толкнувших ее в компанию Налима. Олег… Если бы она не встретилась с ним… Почему получилось, что это был Олег, а не Белоненко! Почему она не могла познакомиться с Иваном Сидоровичем где-нибудь в музее, на стадионе, в метро, наконец! И Марина закрывала глаза, представляя себе, какой могла бы быть эта встреча. А потом торопливо гнала от себя эти мысли, внутренне осуждая себя за что-то, словно совершала какое-то новое преступление. И может быть, не скоро еще осмелилась бы она определить то новое, что стало теперь ее настоящей жизнью, если бы не приехала в колонию Маша Добрынина. Марина никогда не делилась с Машей своими переживаниями и чувствами. О капитане она старалась говорить так, как говорила раньше — там, на старом лагпункте. И ей казалось, что она совсем мало говорит о нем. И она не замечала внимательного взгляда Маши, и грустного сочувствия в ее глазах, и длительного молчания, если Марина рассказывала ей о том, что сказал сегодня капитан Белоненко, и как он улыбнулся, и как эта улыбка красит его лицо. В тот вечер, когда Маша задала ей вопрос: «Смогла бы ты полюбить капитана?» — Марина не нашла в себе сил молчать. Они говорили о любви, о счастье, но обеим казалось, что в их жизни счастья не будет никогда.

— Ну, а если ты освободишься, то ведь сможешь остаться здесь вольнонаемной, и тогда — кто знает?.. — сказала Маша.

— Нет! Это значит — навязываться ему, бегать за ним, как эта Римма Аркадьевна, ждать, когда он заметит тебя! Я не могу так, Маша… Лучше уж уехать, чтобы не видеть его, не мучиться и поскорее забыть.

Маша печально взглянула на нее, вздохнула и сказала:

— Если это — настоящее, то никогда не забудешь… Я ведь не забыла…

Настоящее… Боже мой, конечно, настоящее! И тут же вспомнила Олега. Тогда тоже казалось, что настоящее. А теперь вот ничего не осталось.

— А потом еще, Маша, — печально сказала Марина, — зачем мне здесь оставаться, когда он не любит меня…

Больше они никогда не говорили на эту тему. И Марина продолжала жить той же раздвоенной жизнью, когда реальный мир становится призрачным, чужим и ненастоящим, хотя человек двигается, говорит что-то, делает что-то и внешне живет в этом реальном мире.

Она пыталась было реже встречаться с Белоненко, старалась не смотреть на него, когда он обращался к ней с каким-нибудь вопросом, один раз даже не пошла на совещание. Но однажды они встретились случайно, когда Марина возвращалась из леса с большим букетом первых ландышей в руках. Телогрейка ее вся промокла, в ботинках на деревянных подошвах, которые здесь называли «колодочками», хлюпала вода, руки тоже были мокрыми, как и волосы, выбившиеся из-под платка. Он только что вышел из своего дома, и сапоги у него были начищены, и короткая кожаная куртка затянута ремнем, и весь он казался таким подтянутым, аккуратным, подобранным, что Марине стало невыносимо стыдно за свой плачевный вид, за уродливые «колодки» на ногах, за старую телогрейку. Она хотела свернуть в сторону, хотя сворачивать было некуда: он видел, что она шла к воротам колонии. Они поздоровались, хотя утром уже виделись, и Марина невольно остановилась, потому что он заговорил о цветах, о лесе, куда он давно уже собирается сходить «прогуляться», да вот все времени не находит, и о том, что тетя Тина его ругает за невнимание и к ней и к самому себе.