Никита Павлов - Чужаки

— Глаза! Глаза! Ой! Глаза!..

Алеша взглянул на арестованных и увидел страшную картину. В воздухе то и дело взлетали плети и, как черные молнии, падали на лица, на головы и на спины людей, выведенных из подвала. Они в отчаянии кидались в разные стороны, но сжавшаяся в кольцо толпа казаков снова вталкивала их в круг.

— Дедя! Я боюсь, боюсь, дедя! — закричал перепуганный мальчик и что было сил запрыгал в сторону. Его чуть не смяли бежавшие навстречу вооруженные казаки.

Нагнав внука, дедушка поднял его трясущимися руками и побежал с площади.

Карповы выезжали уже из ворот, когда домой вернулся хозяин. Бледный, с растрепанными волосами, тяжело дыша, он то и дело повторял:

— Господи! Беда-то какая. Што ж это такое? Господи!

Арестованным двоим атамановы друзья глаза повыбивали, а фронтовики их самих порубали. Вот напасть-то! Господи!

Троих, кажется, совсем жизни лишили. Есаул было вмешался, так и ему руку отрубили. Што ж это такое? Господи! — И, провожая испуганным взглядом отъезжавшую телегу, растерянно добавил: — Вот она земля-то какая! Кровью пахнет.

Когда выехали из станицы, дедушка сказал, обращаясь к Марье:

— Казачишки за землю готовы жилы друг из друга вытянуть, ровно сбесились, ироды.

Алеша, все еще не успокоившийся от увиденного на площади, не вытерпел, спросил:

— Дедя! А почему люди за землю друг дружку убивают! Вон кругом ее сколько, ходи да ходи… Нет, правда, почему?

Дедушка нервно дернул вожжами, взмахнул кнутом.

— Мал ты еще, Алеша, где тебе до этого. Вот подрастешь, тогда узнаешь, — и как бы говоря сам с собой, добавил: — Много, а мы веки вечные по ней стонем. У кого много, а у кого и пяди нет.

На другой день Карповы, наконец, прибыли в больницу. После внимательного осмотра немолодой веселый доктор погладил Алешу по голове и сказал, что мальчику надо будет месяца два ходить на перевязки. На вопрос матери, не придется ли резать ногу, доктор улыбнулся и отрицательно покачал головой.

Тогда дедушка отвез Алешу с матерью к знакомому железнодорожнику Кузьме Прохоровичу Луганскому и, не задерживаясь, уехал домой.

В городе было неспокойно. Шел 1905 год. На улицах то и дело над толпами демонстрантов полыхали красные флаги, звучали песни, часто гремела музыка. С песнями шагали рабочие; солдаты шли с духовыми оркестрами. Они маршировали плотными колоннами, ровно покачивая стальными штыками. Впереди и по бокам солдат, придерживая сабли, двигались настороженные офицеры. Солдат водили по городу для того, чтобы запугать рабочих, которые нередко вступали в драку с полицией. По улицам бешено проносились верховые черкесы, их всегда встречали оживленно. Разодетые дамочки махали платочками, улыбались. Рабочие отворачивались, а молодежь запальчиво кричали:

— Контры! Прихвостни! Трусы! С бабами собрались воевать. Обождите, нарветесь, мы вам покажем…

Нередко в черкесов летели камни.

Кузьма Прохорович возвращался с работы всегда первым, за ним вскоре приходили два его сына: старший Федор — телеграфист и младший Володя — электромонтер. К обеденному времени приходила и Алешина мать, работавшая в нескольких домах прачкой.

За обедом между Луганским и сыновьями происходили непонятные для Алеши споры, произносились слова, которых он дома никогда не слышал: «забастовка», «демонстрация», «комитет», «революция». Особенно нехорошим ему казалось почему-то слово «соглашатель». Не зная, что оно означает, Алеша все же считал его особенно вредным. Такое мнение у него сложилось потому, что всякий раз, когда Володя произносил это слово, он начинал горячиться, оставлял еду, жестикулировал, вскакивая из-за стола и обращаясь к брату, называл его отступником и предателем.

Особенно долго мучил Алешу вопрос: почему Володя, который моложе и ростом поменьше Федора, считается большевиком, а Федор — меньшевиком. Он несколько раз спрашивал об этом у матери, но она не знала. Тогда Алеша обратился за разъяснением к Кузьме Прохоровичу. Удивленный вопросом, он вначале нахмурился, потом рассмеялся:

— Ишь ты, чем интересуется сорванец, к чему тебе это знать-то? Тут и у больших голова кругом идет, и ты туда же. Ну, да ладно, коли уж очень интересуешься, так и быть — расскажу.

— Большевики, брат, это такие люди, — с трудом подбирая слова, начал Кузьма Прохорович, — которые горой стоят за рабочих и за бедняков, вот за таких, как твоя мать. А меньшевики — эти больше болтуны и хозяйские подпевалы. Вон, к примеру, Федька наш, он вроде и за рабочих, и в одночас за буржуев, а в общем дура дурой. А ты думаешь, это так просто? Нет, брат, шалишь. Тут политика. Вот вырастешь большой, тогда и сам все узнаешь…

Из этого объяснения Алеша ровно ничего не понял. Решив по-своему, он стал считать, что все споры между Володей и Федором происходят из-за их отношения к матери и к нему. Алеше казалось, что Володя их любит, а Федор — нет, и, естественно, что симпатии его перешли на сторону Володи.

Как-то Володя не пришел домой ни к обеду, ни к ужину. Явился он только на второй день утром и с некоторой торжественностью сообщил, что на заводе объявлена забастовка.

Первой из-за печи отозвалась хозяйка:

— А что, во время забастовки приходить домой обедать и ужинать не полагается, что ли? Работать забастовали и домой ходить, значит, забастовали? Взять вот ремень…

Володя отмахнулся:

— Ну, ясное дело, ты, мама, все еще меня маленьким считаешь. А рабочие выбрали меня в забастовочный комитет, поручили организовать боевую дружину.

В глазах матери мелькнуло тревожное выражение:

— Смотри-ка ты, герой какой. Обедать не приходит, ужинать не приходит, и я его за это должна еще по головке гладить. Так и знай, — погрозила мать, — не будешь к обеду приходить, не посмотрю, что ты командир!

Володя подошел к матери и, прижимаясь головой к ее плечу, сказал ласково:

— Ну, ладно, мама, не сердись… Я постараюсь приходить и к обеду, и к ужину.

— То-то же, командир, матери положено, когда нужно, и командира ремнем припугнуть.

Было воскресенье. Кузьма Прохорович только что вернулся с базара. Узнав в чем дело, он смерил сына глазами и покачал головой:

— Что это, у вас на заводе постарше человека не нашлось?

Володя насторожился:

— Не знаю, меня выбрали. Никто не возражал. Единогласно…

— Единогласно, говоришь? — Кузьма Прохорович довольно улыбнулся, но тут же сдвинул брови. — Это хорошо, что единогласно. Ну, смотри же не подведи, тогда и мне ведь стыдно будет. С оружием-то как?

Володя нахмурился.

— Пока плохо.

— Гм. Что же думаете делать?

— Сегодня соберется комитет, может, чего и придумаем.

— Ставь вопрос ребром, — предупредил отец. — Вооружение дружины сейчас самое главное. Добром дело-то вряд ли кончится.