Никита Павлов - Чужаки

— Значит, ты и есть Ершов Захар Михайлович?

— Да, Ершов, — настороженно ответил Захар Михайлович.

— И учителя Мартынова ты, значит, знаешь?

— Знаю и Мартынова.

— А как его зовут? — недоверчиво спросил пришелец.

— Того, которого я знаю, зовут Нестером Петровичем, — спокойно ответил Ершов.

— Уф! Еж тя заешь, — шлепнулся на табурет пришелец. — А я Маркин. Сосед ваш. Из Тютняр. Так вот, значит, ты какой? Ершов Захар Михайлович! — удивленно продолжал Маркин. — Слыхал я о тебе и раньше, а видеть не доводилось. Ну, вот и свиделись. Вижу. Недаром я из-за тебя сутки целые дрался.

— То есть, как это из-за меня? — не понимая, в чем дело, но с явным интересом спросил Ершов.

Не отвечая, Маркин начал стаскивать с себя сапог. Отодрав стельку, он вытащил из-под нее письмо и небольшой пакетик.

— Это тебе Нестер прислал, — взволнованно заговорил он. — Задание, говорит, тебе от комитета, как хочешь делай, а немедленно передай. Разговаривать нам с ним особенно некогда было, на ходу все делалось, украдкой. Ну, известно, я обещал, а потом смотрю — не так это просто. Привели меня в тюрьму, а она полным-полна политическими. Где Ершов, в какой камере, неизвестно. Ищи, значит, ветра в поле. Да и как искать, когда сам заключенный. Направили меня в седьмую камеру. А что, думаю, еж тя заешь, если повезло и как раз он в этой камере. Потом оказалось, нет там Ершова. Подумал я, подумал и решил посоветоваться со старшим ихним. Паренек там у них старшим, Луганский Володя. Ничего, смекалистый — из молодых, знать, да ранний. Поговорили мы с ним, а он сразу: «В тринадцатой, говорит, Ершов, слышал, там он. Передали нам… Туда тебе пробиваться надо». Легко сказать, пробиваться. А как? Тогда Володя и говорит, что мы, дескать, бить тебя начнем, как провокатора, и будем настаивать, чтобы тебя от нас убрали. Кто знает, а вдруг переведут в тринадцатую? Ну и начали мы. Шум, гам, крик, возня. Бить они меня особенно не били, так только, для видимости. Пришел надзиратель. Покричал, покричал и ушел. А мы пуще прежнего гвалт подняли. Наконец сам начальник тюрьмы явился. Заключенные как один: «Уберите шпиона и провокатора! Убьем… Нам все равно!.». «Куда же, говорит, мне его девать, мерзавца эдакого? Это никакой, говорит, не шпион, а бандит самый настоящий». А Володя посмотрел на начальника и как будто невзначай: «В тринадцатую, говорит, его, к отчаянным элементам отправьте». Ну, а я сейчас же в амбицию: «Не пойду к элементам! Как хотите, не пойду!» Начальник, как видно, дурак, да и пьяный еще был, покосился на меня и сразу надзирателям: «Тащите, кричит, его в тринадцатую, и больше чтоб никто не обращал на него внимания. Убьют и хорошо — одним негодяем меньше будет!»

— Уф! — облегченно вздохнул Маркин. — И вот, значит, я тут как тут. Нашел. Выполнил задание. Слово кузнеца крепко. Сказано-сделано. А теперь поспать бы не мешал всем, кто осмеливается бороться за свободу своего народа. Глотая душившие его слезы, Саша долго стоял с поникшей головой, потом порывисто запел:

Первый подхватил песню Валентин. Затем влился баритон Маркина, а за ним и остальные.

Не была безучастной и Марья. Она с замиранием сердца слушала эту новую, в первый раз услышанную ею песню.

— «Ведь вот, оказывается, какие есть песни», — думала Марья, незаметно для себя покачивая головой в такт поющим. — Запеть бы ее у нас дома. Вот бы было переполоха…

Через минуту песню подхватили в соседних камерах, и она звонкой рекой разлилась по всей тюрьме.

Напрасно метались надзиратели, кричал, размахивая револьвером, начальник тюрьмы. Никто не обращал на них внимания.

Песня росла, ширилась, подымалась с этажа на этаж, зовя на борьбу с угнетателями.

На бой кровавый, святой и правый, Марш, марш вперед, рабочий народ!

Вскоре возбуждение достигло той степени, когда люди неизбежно переходят к каким-то действиям, чаще всего стихийным, но всегда решительным и сильным.

Так случилось и на этот раз. Где-то звякнуло разбитое стекло, послышался треск ломаемого дерева. Это послужило сигналом. Не переставая петь, заключенные в ярости стали уничтожать все, что только можно было уничтожить.

В тринадцатой камере в это время было сравнительно тихо. Там не звенели стекла и не было слышно треска.

Сжав кулаки и стараясь сдержать себя, Ершов говорил своим товарищам по камере:

— В тюрьме начинается восстание. Это серьезное и очень опасное дело. Боюсь, как бы тут не было провокации.

Мы безоружны, а у черносотенцев есть теперь повод расправиться с нами. Давайте обсудим, как нам быть. Может быть, лучше удержать товарищей от такого выступления.

Мне еще не нравится то, что толчком к этому выступлению послужил суд надо мной.

— При чем тут суд? — отозвался Маркин. — Народ до крайности доведен, вот в чем главная загвоздка, а суд это только искорка, но в такой момент и ее достаточно. Дело тут общее, и нам оставаться в стороне никак нельзя. Оружие на первое время может удастся достать у охраны. А дальше нас рабочие города поддержат. Городской голова собака не последняя, но сейчас он ладит взять уговорами. Вот мы и покажем ему, почем сотня гребешков.

На середину камеры шагнул Шапочкин. Поднял руку.

— Товарищи! Долго рассуждать у нас нет времени.

Думаю, что никто из нас не хочет, чтобы нас назвали трусами или предателями, но мы еще больше не хотим, чтобы нас перебили, как овец. Поэтому я предлагаю: если нам не удастся завладеть необходимой толикой оружия, то будем уговаривать людей прекратить восстание. Руководителем давайте назначим Ершова. Я голосую.

За это предложение все подняли руки. Ершов немедленно приступил к делу.

— Поднажмем, — командовал он, и под дружным напором отрывалась одна за другой доска или перекладина. Наконец дело дошло до поперечного бруса.

— Давайте! — снова распорядился Ершов и первым подставил плечо под брус верхних нар. После общего усилия брус вылез из своих гнезд.

— Таранить вот сюда, — приказал Ершов, указывая на край двери около замка. Шапочкин и Маркин с разбега ударили концом бруса. Дверь глухо ахнула, но не поддалась.

Еще несколько ударов, и между косяками и стеной появилась трещина. Все чаще и сильнее сыпались удары, пока дверь, словно изнемогая от непосильного сопротивления, не вывалилась в коридор.

Выскочив из камеры, Ершов отразил взмахом перекладины удар надзирательского тесака. Целившийся в Ершова начальник тюрьмы был отброшен к стене. Пуля задела волосы и со свистом вонзилась в стенку. Разоружив надзирателей и отобрав у них ключи, восставшие открыли все камеры и через несколько минут полностью завладели тюрьмой.