Регина Эзера - Колодец

Да, она не ошиблась — Рудольф искал глазами именно ее. Но Лаура больше не показалась. И, шагая к озеру между Вией и Марисом, Рудольф подумал, что, пока они еще сидели за столом, нетрудно было найти повод спросить о ней, но теперь, конечно, уже поздно.

— Куда ты поедешь на лодке, Рудольф? — спросил Марис.

— Сначала домой. Потом накопаю червей и поставлю на ночь донки.

— Что такое донки?

— Удочки такие, крючок с червем у них лежит на дне, на дне озера. А чтобы не прозевать в темноте, когда рыба клюнет, к леске привязывают колокольчик.

— Да ну! — искренне удивился мальчик. — А большой?

— Нет, малюсенький. Когда рыба дернет леску, звякнет колокольчик.

Мальчик слушал с открытым ртом.

— А если рыба не клюет? — полюбопытствовала Вия.

Ветер то и дело раздувал ее пышную цветастую юбку, высоко обнажая стройные, хотя и коротковатые ноги; молодая, гладкая кожа блестела, смуглая от летнего солнца.

— Сижу и думаю о жизни.

— Один? — лукаво осведомилась Вия.

— Иногда вдвоем с Эйдисом.

— Воображаю, как это интересно! — пошутила она и, прищурясь, взглянула на Рудольфа. Как врач тот сразу определил у нее близорукость, которую Вия тщательно скрывала. А мужская интуиция подсказывала ему, что, если ей предложить порыбачить вдвоем, она скорее всего не откажется.

Странно, но не тянуло… Ха, он постепенно становится пуританином или просто стареет!

— Я ездила даже за раками, — говорила Вия, — только, конечно, компанией, с кострами, шашлыком и…

— …вином!

— Водкой, доктор! — поправила она. — Но чтобы я сидела одна или хотя бы — ха-ха! — вдвоем с Эйдисом в темнотище и в холоде: брр! Рыбалку я признаю только как коллективное развлечение, а…

— …а ловлю рыбы только как повод, но не цель! — снова продолжил за нее Рудольф, и они засмеялись.

Рудольф шутил, иронизировал. Но бездумно как-то, по привычке. Сознавая, что в действительности ему грустно, — в нем отдавалось эхом уныние Лауры. Непроизвольно, почти инстинктивно он оглянулся еще раз, как человек, почувствовавший, что на него смотрят. Но никого, разумеется, не было.

Небо уже не сияло стеклянной синевой, а замутилось, посерело. Такой сумасшедший ветер обычно к перемене погоды. Возможно, завтра пойдет дождь.

— Когда ты еще приедешь, Рудольф? — приставал Марис.

— Не знаю.

— Приезжай!

Рудольфу пришло в голову, что именно эти слова были сказаны на прощанье и в прошлый раз. Значит, у них уже создавались традиции.

— Приходи лучше ты ко мне в гости. Дорогу знаешь?

— Бабушка не пустит, И думать нечего, — серьезно ответил Марис,

— Почему?

— Боится, что потеряюсь, — сказал мальчик и, помолчав, добавил: — А как я могу потеряться?

— Ясное дело, — согласился Рудольф. — Ты же не иголка.

— Правда ведь? — живо откликнулся мальчик и предложил: — Лезь в лодку, я тебя подтолкну.

— Тебе не столкнуть, — сказал Рудольф, замечая, что у него чуть не вырвалась любимая присказка Мариса: «Да ну!»

Он с силой толкнул плоскодонку в воду, занес на корму одно колено и, пока лодка скользила по инерции, ехал так, без весел. Только потом перелез через борт и сел.

— До свидания!

Двое оставшихся на берегу нестройно ответили ему, и мальчик вовсю замахал рукой. Вия что-то сказала Марису, наверно, звала домой, но он не двинулся с места — все махал и махал. Тогда она потянула его за другую руку, а он, весь перекосившись набок, глядел назад, на лодку и, спотыкаясь, все махал и махал…

Эта картина так ясно напомнила Рудольфу давнюю, почти забытую картину, что у него сжалось сердце. Точно так же, скривившись набок, махал ему рукой Арманд. Поезд, стуча на стрелках, набирал скорость, Рудольф ехал на конференцию в Москву. Или это было не в тот раз? Не все ли равно…

Держа сына за руку, Рута уводила его по перрону, а ладошка Арманда в белой варежке отчаянно моталась над головой, посылая привет уходящему поезду, пока провожающие не скрылись из виду…

Полуостров медленно заслонял собой берег. Скрылись из глаз обе фигуры, поднятая рука. Только набегали и откатывались пенистые волны.

Рудольф вспомнил, что сегодня в разговоре с Лаурой чуть не перепутал, сколько Арманду лет. Само по себе это, конечно, пустяки. Но еще раньше — во время последней встречи особенно — Рудольф понял, насколько чужими друг другу стали они с сыном. Возможно, тот день рождения Арманда был поворотным пунктом? Или он только обнажил то, что созрело давно? Ведь ничего, в сущности, не произошло… Не было сказано ничего бестактного или оскорбительного, если не считать оскорбительным сознание, что ты лишний. Он решил, что ноги его больше там не будет, и держал слово. Тем не менее эта принципиальность не давала ему ни малейшего удовлетворения, напротив — лишь усугубляла грусть, охватившую Рудольфа за праздничным столом, с кренделем посередине и тринадцатью свечами.

С тех пор прошло одиннадцать месяцев, почти год. Рудольф надеялся, что Арманд как-нибудь придет к нему в институт или домой… или хотя бы позвонит. Но так и не дождался. Дважды звонил сам, с тайной надеждой, что к телефону подойдет сын. Однако первый раз ответил мужчина, и Рудольф положил трубку. Второй раз подошла Рута. Рудольф осведомился, как успехи сына, здоров ли. «Все в абсолютном порядке!» — ответили ему. Какой же вопрос мог он задать после этого холодно-вежливого, исчерпывающего ответа? И если он набирал номер с тайным волнением, с чувствами, которых сам стеснялся, боясь показаться сентиментальным, то после этой фразы сердце его ожесточилось, а голос звучал насмешливо, холодно. Не поняла Рута или притворилась, будто не поняла, что этот телефонный звонок был дружески протянутой рукой? Или ей непременно нужна повинная голова, публичное покаяние и публичное же прощение? Положим, ей всегда были по вкусу театральность, ритуалы, церемонии. День рождения Арманда тоже смахивал на заурядную комедию; все они играли как актеры, страдающие коликами. Рудольфа представили мужчине, фамилию которого он тут же забыл, но которого Арманд называл «дядя Харий». Не надо было большого ума, чтобы угадать в «дяде Харии» Рудольфова преемника. Рудольф сыпал шутками. Все смеялись, тайком поглядывая на часы и ожидая конца спектакля. Не совсем уютно чувствуя себя между бывшим и будущим мужем, Рута изображала из себя бесподобную хозяйку и демонстрировала кулинарию высшего класса. Арманд сидел почтительный, вышколенный и по своему почину в разговор не вмешивался. «Нет, папа», «Да, папа». Только глаза весь вечер перебегали с отца на дядю Хария и снова на отца, словно изучая, словно сравнивая обоих. Рудольф пытался прочесть на лице сына его чувства, но это ему не удалось. Разгадать мысли Арманда он не сумел. Вообще он даже не знал толком, о чем и как говорить с сыном. Пора переводных картинок и заводных игрушек миновала. Он спросил про школу, про учителей, надеясь, что Арманд расскажет какой-нибудь случай, может быть, поделится, как мальчишки прозвали классную руководительницу… Но вместо этого сын вышел в смежную комнату, принес дневник с первыми пятерками и, пока отец листал дневник, молча стоял рядом. Рудольф заметил, что у Арманда красивый Рутин почерк, ее тонкий профиль. Он обменялся с сыном несколькими словами, и Рута сторожила их как цербер, боясь Рудольфова «цинизма». Ну, Руту он знал достаточно хорошо, чтобы прочитать ее мысли. Когда он ушел, она, наверное, вздохнула с облегчением и перебралась в тапки. А он долго бродил по улицам — не хотелось возвращаться домой, зашел наконец в «Кавказ», где наскочил на бывшего однокурсника, прохлаждавшегося в ресторане с какими-то дамами, подсел к ним, в два счета напился и заснул как убитый. Открыв тяжелые веки, увидел на спинке стула голубой атласный пояс, с которого свисали капроновые чулки. В затуманенном мозгу мелькнуло удивление — с какой стати тут оказались эти вещи, пока не сообразил, что это не его стул и вообще он находится в чужой квартире и в чужой постели…