Регина Эзера - Колодец

— Что? — не поняла она.

— Конфеты «Буратино», как мне стало известно из надежного источника.

— Тогда мне понятно, что это за источник!

Она втайне боялась, что вчера в Вязах Марис мог наболтать лишнего, но спросить стеснялась.

Машина качнулась на рытвине, асфальт кончился, они со свистом въехали на мостик. Под ним катил свои воды ручей, свирепый и мутный.

— Я была в гороно…

— Смотрите, ей-богу, яблоки! — удивленно воскликнул Рудольф: вместе с листьями, сбитыми ливнем, вниз по течению важно плыло и несколько красных пепинок. — А что вы преподаете, Лаура?

— В первых трех классах все, за исключением физкультуры…

— …которую, наверно, ведет единственный представитель сильного пола в сельской школе, — добавил Рудольф.

— Мы исключение, у нас и директор мужчина! — сказала Лаура, невольно поддаваясь его бодрому настроению. — А вообще вы правы, педагогика в Заречном, как и всюду, целиком в женских руках. Пока я здесь работаю, прибавился только один учитель, физкультурник, а на пенсию ушли трое.

— За сколько это?

— Сколько и здесь работаю? Скоро будет десять лет.

— А до того?

— Педагогическое училище. Там тоже были одни девушки. Мужчин эта профессия мало привлекает,

— Воздержусь от обобщений, но вы, очевидно, правы. Мне, по крайней мере, ни разу не приходил в голову такой вариант, хотя, в общем-то, нельзя сказать, что в своих планах на будущее я был очень постоянен и оригинален, — весело говорил Рудольф. — В детстве я мечтал стать извозчиком…

— Да? — засмеялась она.

— …потом пожарным, а затем боксером. Взрослые же старались сделать из меня музыканта…

— Вот как?

— Причем не тромбониста и не валторниста, как можно предположить по моей комплекции. Я играл на самом маленьком духовом инструменте — флейте-пикколо. Когда я связался с медициной, мой дядька Арнольд, тоже флейтист в оркестре оперного театра, заявил, что я пропащий человек. Променял высокое искусство на голый натурализм, кромсание трупов! И все же игра на флейте, по единодушному мнению наших студентов, сослужила мне службу потом… на экзаменах.

Она снова засмеялась.

— Так что видите — никто и не пытался сделать из меня учителя, считая, видимо, эту затею безнадежной. Если бы меня, например, вместо вас оставили в первом классе с двадцатью пятью — тридцатью карапузами…

— В этом году всего семнадцать.

— Все равно, с семнадцатью карапузами, я бы, наверно, совсем растерялся.

— Не думаю, — с улыбкой возразила она. — Мне кажется, вы бы с детьми поладили… Во всяком случае, мой Марис рвется к вам — хоть привязывай.

Лаура видела, что эти слова доставили ему удовольствие.

— А я понемножку усваиваю его лексику, — признался Рудольф.

— О, чего он только не наслушался у здешних стариков, Залита и Путрама! Всякие словечки липнут к нему как репей, иной раз просто краснеть приходится.

— Дело тут, наверно, в моих непедагогических наклонностях, но мне это нравится. В этом есть что-то первозданное, молодое, неиспорченное. А я немолодой уже, отпетый циник. Так что мы, выходит, взаимно притягиваемся, как плюс и минус.

«Победа» свернула в аллею, ведущую в Томарини.

— Уже приехали. Как быстро! Пока вы развернете машину, я вынесу ваши часы.

Рудольф подал Лауре сумку, и она бегом взбежала на крыльцо, потому что все еще сильно дождило. Когда она возвращалась, Рудольф вышел из машины.

— Вы промокнете, — сказала Лаура.

Он не ответил. Она протянула часы.

— Спасибо, что довезли, — наконец спохватилась она, что не поблагодарила, и подала руку. Его ладонь была большая, широкая, а пожатие чутких пальцев хирурга — сильное и теплое. Она взглянула на него испуганно, не зная, что сказать, и продолжала смотреть растерянно под его серьезным взглядом. Они сняли маски любезности. Над ними шумел дождь.

— Вы промокнете, Рудольф, — напомнила она, отнимая руку. — Всего хорошего!

— До свидания, Лаура!

Она повернулась и пошла, все время невольно ожидая, что вот-вот загудит мотор, но слышался лишь дробный стук дождя по лужам. Взойдя на крыльцо, она с удивлением увидала, что Рудольф еще стоит на том же месте, под серыми струями дождя. И лишь тогда, когда она закрыла за собой дверь, машина затарахтела, и этот звук вскоре растаял в шуме листвы. Она стояла в сумраке сеней, слыша, как у нее бьется сердце, потом поднесла руки к лицу, под мокрыми прохладными ладонями оно горело. Ей стало страшно войти в дом, как будто каждый при виде ее догадается… Но о чем? Ведь ничего не произошло…

Альвина слыхала, как Лаура в своей комнате пела. Правда, она не сразу сообразила, что это невестка, подумала сначала — радио включено, что ли. Потом прислушалась — нет, все же Лаура. Чудеса, вдруг пришло ей в голову, да бывало ли когда, чтобы Лаура пела? Она не могла припомнить такого случая. Разве в компании, за столом, а чтобы одна… Рич, тот да, тот, когда в настроении, заливался соловьем на всю округу. Альвина вздохнула. Рич был за тридевять земель, а Лаура пела. Слов было не понять, мурлыканье одно доносилось, какой-то незнакомый мотив… Подняв голову от шитья, Альвина сидела не шевелясь. В окно стучал дождь. Что там сейчас делает Рич? Она не могла себе представить. И где опять запропастилась Вия? С тех пор как стряслась беда с Ричем, нету сердцу покоя. Опять же Вия, не сидится ей дома. Ветер в голове! Ты ей дело говоришь, а она одно — зубы скалит, хохочет. Чужая, чужая… Кровное дитя, а поди ж ты — непонятная, чужая… Невестка и то, пожалуй, ближе, даром что со стороны в дом взяли. Хотя… Что она знает о Лауре?..

Голос звучал нежно, через стену тихо и глуховато.

Да, что она знает о Лауре? Иной раз сроду не угадаешь, о чем она думает, когда она радуется, когда печалится. Какая уехала к Ричу нынешней весной, такая и приехала. Чуть не клещами каждое слово тянуть приходилось — как да что? Хоть бы пожаловалась, вместе бы поплакали, смотришь — и полегчало бы. Куда там, не дождешься… А тощая стала, кожа да кости, и все-то — мужик мужиком! — в брюках. Плохого про нее не скажешь: крышу вон починила, колодец, опять же трубу прочистила, никогда голоса не повысит, на обновы лишней копейки не изведет, над детьми трясется, одно плохо — тиха больно. Иной раз даже боязно, в тихом омуте черти водятся. О чем Лаура сейчас думает, напевая тихонько в своей комнате? Гадать будешь — не угадаешь, все равно что книга за семью печатями…

У другой бабы гонору — не подходи близко. А у этой наоборот. Была бы понастырней, смотришь — и с Ричем, прости господи, до того бы дело не дошло. Трудно ли дойти до чайной, когда у Рича получка: посидела бы с ним, пока он свои сто грамм выпьет или пару бутылок пива, уговорила бы честь честью да привела домой. Так нет же, гордая! Приедет одна, стоит и смотрит в окно на озеро. И ни слова не проронит, ни полслова, ни укоров, ни жалоб, стоит и смотрит как слепая, не слышит даже, что спрашиваешь. Полчаса стоит, а то и час — тогда, берется за тетради. А что так выстоишь? Ждет она его? Или не ждет? Похоже, что ждет… И сейчас, должно быть, стоит у окна по привычке, только поет…