Регина Эзера - Колодец

Под Марисом опять взвизгнул стул,

— Цыть ты!

— Сейчас кончаю, мама… «Спасибо за рисунки Зайги и Мариса. Показал своим. Одни сказали про его картину, что это конь, другие — что щипцы. Рука у Мариса, как у меня, тяжелая. У Зайги легкая, как птица, это у нее от Тебя. Целую их обоих и Тебя, милая… и также маму,

Ваш Рич.

Р. S. Если вы в последнее время фотографировались, пришли… пришлите карточку».

— Все?

— Да.

— Надо съездить в Цесис или в Валмиеру сняться, раз он хочет, — оживленно сказала Альвина. — Жалко, что не пишет, досыта ли кормят и не больно ли тяжелая работа…

Освободившись от нудной обязанности слушать, Марис живо вскочил на ноги.

— Что будет на ужин?

— Тебе бы только… есть, — тихо проговорила Зайга и ничего больше не прибавила.

— Вот подою корову и соберу на стол, — сказала Альвина, разгладила ладонями фартук и встала.

— Подоить могу я, — предложила Лаура.

— А не устала? — заботливо спросила Альвина.

— Целый день сидела.

— Посмотрю что-нибудь повкуснее. Хотела я оттопить кислое молоко из большого горшка. Поставила на плиту с краешку. Пока туда, пока сюда, глядь — уже перегрелось. Сухой творог получился, крошится. Но если как следует заправить сметаной…

— Я привезла колбасу.

— Вот и ладно! Огурцов порежем. Я малюсеньких нарвала, еще в пупырышках — посолить хотела. Да уж пусть! День сегодня такой, прямо праздничный… Кто их знает, дают им там огурцы или еще какую зелень?

— Не знаю, мама.

— То-то и оно. А послать все равно не пошлешь. Сгниют в дороге, — кротко говорила Альвина уже по пути на кухню.

— Зайга, беги, детка, помоги бабушке резать, — сказала Лаура.

Девочка нехотя слезла со стула; было видно — ей хотелось остаться и красить.

— Мама, где моя машина? — спросил Марис»

— Какая? Большая?

Мальчик кивнул.

— За диваном смотрел?

— Вот она! — возликовал Марис, вытащил красный грузовик, выкатил на середину комнаты и стал толкать к двери, ползая за ним на коленях.

— …трр… тр… трр…

— Смотри не занози ногу.

— Чего?

Когда он угомонился, стали слышны стук ножа о доску и тяжелые шаги Альвины, под которой скрипел расшатанный щелистый пол.

— Не занози ногу, говорю.

— Не заножу… Трр… трр…

Машина с трудом перевалила через порог, выкатилась на кухню, и стук ножа тотчас же прекратился.

— Марис, чего ты на меня едешь! — вскрикнула Зайга.

— Да ну! На тебя… Тут у моей машины гараж.

— Как раз там, где я стою!

— Ты что — стоишь под табуреткой?

— Под моей табуреткой нет никакого гаража.

— Под твоей! Это табуретка старого Томариня!

— Зайга… Марис! Угомону на вас нету, — урезонивала детей Альвина, но в голосе не было ни досады, ни злости, и Марис продолжал толкать свой обшарпанный грузовик под табуретку, гудя все оглушительней:

— …тррррр…трррррр… Видишь, как буксует, черт ли его загонит в гараж!

Лаура спохватилась, что все еще стоит в тупом оцепенении.

«Что я собиралась делать? Ах да, хотела идти в хлев».

После шума на кухне тишина во дворе показалась Лауре мертвой, как если б она оглохла, и лишь постепенно стали выделяться вечерние звуки. Корова в хлеву, заслышав шаги, повернула голову к двери и глядела из полутьмы фиолетовым глазом. Сразу поднялся боров, подошел к загородке и просительно, нежно — насколько это возможно хриплым басом — захрюкал. Лаура взяла низенькую скамейку («Ну повернись, Росянка!»), подсела к корове, обмыла вымя и стала доить; первые струи ударили в жесть туго и звонко, потом полились с мягким журчаньем. На пороге устроился котенок — ждал пены. Все было как обычно, как всегда… За открытой дверью смеркалось, мирно жевала Росянка, пахло парным молоком, рубленой травой и навозом, на насесте охорашивались куры. Иногда корова оглядывалась, ее выпученный глаз казался стеклянным. Лаура вполголоса заговаривала с ней, и та начинала опять лениво, размеренно двигать челюстями. Кончив доить, Лаура отставила скамейку, вернулась во двор и пошла к колодцу вымыть руки; котенок не отставал от нее ни на шаг.

Сверху долетел слабый рокот. Над землей, погружавшейся в густые сумерки, небо высилось громадное, светлое, и на восточном склоне вдруг сверкнул серебряной точкой невидимый самолет, напоминая Лауре о том, что она с тихой радостью и глубокой грустью вспоминала уже как далекое прошлое: с грустью оттого, что оно прошло, с радостью оттого, что оно было. Молоко в подойнике слегка дымилось. Лаура почему-то ждала, что появятся и летучие мыши, будут неслышно парить черными пленками. Но для них было еще рано, летучие мыши ждали густой темноты.

В кухне царили тишина и покой. Капризный Марисов грузовик наконец был благополучно водворен в гараж, дети, в который раз помирившись, дружно сидели на одной табуретке, прижавшись боками, и черпали столовыми ложками нарезанные огурцы, так прямо, без соли и сметаны, без хлеба.

— Кто разрешил?

— Мы только попробовать, — сказала Зайга, положила ложку и покраснела.

— Возьмите из сетки колбасу. Но только, пожалуйста, с хлебом.

— А ты… не придешь?

— Процежу молоко и приду. Ты не знаешь, где чистая марля?

— Не-ет.

— А где бабушка?

Черенком ложки Марис показал на дверь Альвининой боковушки.

— У тебя языка нету? — сделала ему замечание Зайга.

— Ну, у себя, — буркнул Марис.

— В своей комнате, — поправила девочка.

Лаура заглянула в дверь. Но тут старые стенные часы в углу захрипели, откашлялись, и хутор огласился гудящим неторопливым боем.

— Мама?

Альвина сидела на кровати, сгорбившись. Очки с шерстяной ниткой вместо оглобельки съехали на кончик носа, глаза закрыты, в руках стиснут исписанный листок.

— Мама!

Ее ресницы дрогнули как от яркого света, глаза открылись — бессмысленные, безумные. Казалось, она вот-вот закричит, как в тот далекий февральский вечер, когда Рич вернулся без шапки, без ружья, без мотоцикла…

— За что? За что, скажи ты мне на милость…

Письмо выпало у нее из рук, Лаура подняла его, сложила, не зная, что делать.

— Хоть бы единое словечко… — Она раскачивалась в такт словам взад и вперед, взад и вперед. — Лаура, дочушка, за что? За то, что я носилась с ним, как кошка с котенком, по чужим людям, из дома в дом? За то, что отрывала от себя последний кусок?

— Тише, мама, дети…

Но Альвина ничего не хотела слушать,

— Встретила давеча Гермину Даудзишан, поздоровалась с ней — не ответила, — продолжала Альвина надтреснутым голосом. — Подхожу, спрашиваю: «Долго ты меня признавать не будешь?» — «До самой смерти!» До смерти, значит, как злодейку какую. Мы, говорит, загубили им жизнь. А наша жизнь не загублена? Никто бы, говорит, не захотел быть на ее месте. А я… а на моем месте? Покажи ты мне хоть одного человека, который хотел бы оказаться на моем месте!