Николай Ляшко - Живая вода. Советский рассказ 20-х годов
- Название:Живая вода. Советский рассказ 20-х годов
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Красный пролетарий
- Год:1981
- Город:Москва
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Николай Ляшко - Живая вода. Советский рассказ 20-х годов краткое содержание
Лучшие рассказы советских писателей, созданные в 1920-е гг., отразили эпоху революции, эпоху ломки старого и зарождения нового мира. Предлагаемый сборник представит читателю прозу крупнейших советских писателей и даст возможность увидеть богатство манер и стилей, характерных для литературы тех лет. Все эти произведения, интересные с точки зрения отражения определенного периода истории нашей литературы, имеют непреходящую художественную ценность.
http://ruslit.traumlibrary.net
Живая вода. Советский рассказ 20-х годов - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
А она и вправду начала немножко заговариваться. В мужицкое дело полезла. Собранье у нас — и она торчит. Мужики стали сердиться:
— Марья, щи вари!
Куда там! Только глазами поводит. Выдумала какой-то женотдел. И слова такого никогда не слыхали мы — не русское, что ли. Глядим, одна баба пристала, другая баба пристала, что за черт! В избе у Козанка курсы открылись. Соберутся и начнут трещать. Комиссар из Совета начал похаживать к ним. Наш он, сельский, Васькой Шляпунком звали мы его прежде; перешел к большевикам — Василием Ивановичем сделался. Тут уж совсем присмирел Козанок. Скажет слово, а на не. го в десять голосов:
— Ну-ну-ну, помалкивай!
Комиссар, конечно, бабью руку держит — программа у него такая. Нынче, говорит, Прокофий Митрич, нельзя на женщину кричать — революция… А он только ухмыляется как дурачок.
Сердцем готов надвое разорвать всю эту революцию — но боязно: неприятности могут выйти. А Марья все больше да больше озорничает. «Я, говорит, хочу совсем перейти в большевистскую партию». Начал Козанок стыдить ее. «Как, говорит, тебе не стыдно? Неужели, говорит, у тебя совести нет? Все равно не потерпит тебе господь за такое твое поведение».
Марья только пофыркивает:
— Бо-ог? Какой бог? Откуда ты выдумал!
Прямо сумасшедшая стала. С комиссаром почти не стесняется. Он ей книжки большевистские подтаскивает, мысли путает в голове, а она только румянится от хорошего удовольствия. Сидят раз за столом плечико к плечику, думают — одни в избе, а Козанок под кроватью спрятался: ревность стала мучить его. Спустил дерюгу до полу и сидит, как хорек в норе. Вот комиссар и говорит:
— Муж у вас очень невидный, товарищ Гришагина. Как вы живете с ним, — не понимаю…
Марья смеется.
— Я, — говорит, — не живу с ним четыре месяца… Одна оболочка у нас…
Он ее — за руки.
— Да не может быть? Я этому никогда не поверю…
А сам все в глаза заглядывает, поближе к ней жмется. Обнял повыше поясницы и держит.
— Я, — говорит, — вам сильно сочувствую…
Слушает Козанок под кроватью, вроде дурного сделался.
Топор хотел взять, чтобы срубить обоих — побоялся. Высунул голову из-под дерюги, глядит, а они над ним же — насмех.
— Мы, — говорит, — знали, что ты под дерюгой сидишь…
Стали мы Совет перебирать. Баб налетело, словно на ярмарку. Мы это шумим, толкуем, слышим — Марьино имя кричат:
— Марью! Марью Гришагину!
Кто-то и скажи из нас нарочно:
— Просим!
Думали, в шутку выходит, хвать — всерьез дело пошло.
Бабы, как галки, клюют мужиков: вдовы разные, солдатки — целая туча. А народ у нас не охотник на должности становиться, особенно в нынешнее время — взяли и махнули рукой.
Марья так Марья. Пускай обожгется…
Стали Марьины голоса считать — двести пятнадцать! Комиссар Василий Иваныч речью поздравляет ее. «Ну, говорит, Марья Федоровна, вы у нас первая женщина в Совете крестьянских депутатов. Послужите! Я, говорит, поздравляю вас этим званием от имени Советской Республики и надеюсь, что вы будете держать интересы рабочего пролетариата…»
Глаза у Марьи большие стали, щеки румянцем покрылись.
Не улыбнется — стоит. «Я, говорит, послужу, товарищи. Не обессудьте, если не сумею — помогите».
Козанок в это время сильно расстроился. Главное, непонятно ему: смеются над ним или почет оказывают? Пришел домой, думает: «Как теперь говорить с ней? Должностное лицо». Нам тоже чудно! Игра какая-то происходит. Баба — и вдруг в волостном Совете, дела наши будет решать… Ругаться начали мы между собой:
— Дураки! Разве можно бабу сажать на такую должность…
Дедушка Назаров так прямо и сказал Марье в глаза?
— Ой, Марья, не в те ворота пошла.
Но она только головой мотнула:
— Меня мир выбрал — не сама иду.
Приходим после в Совет поглядеть на нее — не узнаешь.
Стол поставила, чернильницу, два карандаша положила — синий и красный, около — секретарь с бумагами строчится. А она и голос, проклятая, другой сделала. Так и ширяет глазами по строчкам. «Это, говорит, по продовольственному вопросу, товарищ Еремеев?»
— Угу…
Разведет фамилию на бумаге и опять, как начальник какой:
— Списки готовы у вас? Поскорее кончайте!
Глазам не верим мы. Вот тебе и Марья! Хоть бы покраснела разок… Так и кроет нас всех «товарищами». Пришел раз Климов-старик, она и ему такое же слово: «Что, говорит, угодно, товарищ?» А он терпеть не мог этого слова — лучше на Мозоль наступи. «Хотя, говорит, ты и волостной член, ну я тебе — не товарищ…» Да разве смутишь ее этим? Смеется. Через месяц шапку с пикой стала носить, рубашку мужицкую надела, на шапку звезду приколола.
Мучился, мучился Козанок, начал разводу просить у нее.
«Ослобони, говорит, меня от эдакой жизни… Я, говорит, не могу.
Другую женщину буду искать — подходящую». Марья только рукой махнула. «Пожалуйста, говорит, я давно согласна».
Месяцев пять служила она у нас — надоедать начала: очень уж большевистскую руку держала, да и бабы начали заражаться от нее: та фыркнет, другая фыркнет, две совсем ушли от мужьев. Думали, не избавимся никак от такой головушки, да история тут маленькая случилась — нападение сделали казаки.
Села Марья в телегу с большевиками и уехала. Куда — не могу сказать. Видели будто в другом селе ее, а может, не она была — другая, похожая на нее. Много теперь развелось их.
[1921]
Всеволод Вячеславович Иванов
Камыши
Солнце в камышах жирное и пестрое, как праздничный халат ламы. А тина — зеленая водяная смола — пахнет карасями.
И рукам моим хочется плыть, — под камышами, по тине, — лениво разгребая густые и пахучие воды.
Но я не плыву. Этот единственный день я отдал своему телу, и руки пусть лежат на траве спокойно.
Вот комар опустился ко мне на бровь; я чувствую, он расставил тонкие, как паутинка, лапки и медленно погружает в меня свое жало. Я ему сегодня не мешаю, я закрываю накаленные солнцем веки и считаю, сколько раз шипящий у моего уха лист травы коснется моих волос.
— Четыре… семь… восемь…
Если чет — меня убьют, если нет — убегу. В поселке атамановский отряд, и станичному приказано меня выдать. Выдаст ли?
— Двенадцать… тринадцать… пятнадцать…
Ерунда! Трава отбежала от моих волос, но я не верю. Я говорю ей:
— Шестнадцать!
И пригибаю ее к своей голове. Она сердится.
Сломана.
Зеленоватая гагара, раздавливая воды сапфирной грудью, выплывает из протока. Она медленно опускает в воду синий клюв, перья у нее на шее редеют, тело жадно вздрагивает, — она кого-то нашла.
Здесь я сгоняю комара с брови и лениво смотрю, как, колыхая алым брюшком, наполненным моей кровью, он летит.
И в жилы мои вползают такие ленивые и тягучие воды.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: