Николай Глебов - Ночная радуга

Белки — искусные пловчихи, а этой, видно, не хотелось купаться в студеной весенней воде.

Леса здесь хоть отбавляй. Куда ни глянь — кругом тайга. Но у тимшерцев издавна принято сажать под окнами еще и маленькие лиственные деревца. У всех в палисадниках и на огородах растут рябинки, черемухи, березки, какой-нибудь кустарник.

Евдокиму уже перевалило за шестой десяток, но он все еще охотится. Осенью и зимой по неделе ходит за зверем, ночует в тайге. Лисицу, белку да куницу добывает.

Как-то весной поехал дед в город на побывку к дочери и привез оттуда яблоньку с корешками — в плодово-ягодном питомнике купил. Обернув саженец мешковиной, десяток верст нес его осторожно, чтобы не задеть ненароком покупку о сучья да пни и не покалечить.

Надумал-таки дед удивить соседей. Под самым окошком выкопал ямку, посадил яблоньку, подвязал ее к колышку мочалкой, полил из ведра.

— Мешкотная энта затея, — отговаривали тимшерцы, — шибко кропотливая и ненадежная. Нешто твой южный культурный саженец жить станет у нас на севере? Быть того не может. Застынет зимой, так и знай, погибнет. Зря только труд пропадет...

Другие подтрунивали:

— Лучше бы так, Евдоким, абрикосы, виноград или грушу завел, новые сорта морозостойкие вывел. Смотришь, садоводом бы поправдашним стал.

Евдоким молча делал свое — ухаживал за деревцем. Яблонька принялась, распустила летом листочки.

Осенью дед увидел, что угодил посадить яблоньку под самую кромку односкатной бревенчатой крыши: прямо на голые ветки саженца с нее потекла дождевая вода.

Забеспокоился было хозяин: «Худо получилось, не додумался сразу...» Но тревожить, пересаживать яблоньку дед уже не решился.

Пришли ночные холода. Днем капает на деревце, а ночью морозит. Так и нарос ледок на ветках и на стволе, и стояла яблонька всю зиму в прозрачном блестящем панцире. Не страшны были ей северные жгучие ветры и трескучие морозы.

Лучи весеннего солнца освободили куст от зимней одежды, и яблонька снова распустила листочки, потянулась кверху, расцвела белым цветом. Тогда соседи другое заговорили:

— Выдюжила суровую зимушку. Знать, прижилась.

Низкие берега на излуке Тимшера поросли ивняком. Ивы так разрослись и свесились над рекой, словно встали из воды, а между ними — густая высокая осока. Прямая, не поддалась она ни ветрам, ни дождям — не полегла. Даже первые осенние заморозки не тронули эту траву. Только холода перекрасили ее в желто-малиновый цвет, и стала она еще стройнее да крепче. Шуршит, точно камыш на ветру.

Осенью медленно, лениво наступает рассвет. Над берегами долго стоят утренние сумерки. Но когда над горизонтом, наконец, появляется солнце и его лучи дотягиваются до осоки, вся она вспыхивает огненным светом. И кажется, будто горят среди темных кустов ивняка береговые рыбацкие костры.

Раньше я не слыхал о дятлах ничего плохого.

Но вот как-то набрел в лесу на улей. Знал, чей он. Толстая и длинная чурка поднята на ель и крепко привязана к дереву на высоте трех-четырех метров от земли. Известно, для чего так делается: чтобы косолапый не полакомился медом.

Сбоку на чурке сидел дятел в красной косынке, гулко постукивал носом о чурку. «Нашел, где искать короедов. Пустые хлопоты...» — подумал я.

В ближайшей деревне мне встретился дед Игнат:

— Похоже, что лесовать ходил?

— Так просто, посмотреть на зимний лес, подышать морозным воздухом.

— Энто хорошо, — одобрительно сказал Игнат. — А вот я никак не соберусь своих пчел посмотреть. Как-то они там поживают? Тяжеловато стало бродить на лыжах. Две недели в лесу не был.

— Видел, дед, твой улей, — хотел я его успокоить. — Цел. Ничего с ним не сделалось. Дятел его охраняет.

— Опять? — встревожился Игнат. — Вот мудрец! Теперь его скоро не отучишь. Привык.

— Почему мудрец?

— Пчел моих ворует. Выдолбит дырочку и клювом изнутри вытаскивает. Вот и мудрец. Ест. Зима ведь, голодно. Нынче я уже дырочку заколачивал. И снова... Сегодня же надо сходить да обмотать чурку еловыми ветками.

Целую неделю, не переставая, а лишь то затихая, то усиливаясь, лил дождь, и казалось, что конца ему не будет.

И сегодня на рассвете все еще моросит. Омытая обильной влагой, пойма Тимшера в молочной дымке отливает свинцовым блеском.

Спросонок залаяла в деревне собака, а за рекой до глубины бескрайней пармы прокатился ответный лай, словно там тысячи лаек напали на хищного зверя.

Красавец петух взлетел на изгородь, задрал голову, прокричал густым басом свое «ку-ка-ре-ку» и тут же, склонив голову набок, прислушался. И опять в застывшей тишине на десятки километров кругом отчетливо рассыпалось тысячеголосое эхо.

Вышел на крыльцо из дому старый охотник и тоже прислушался, а потом одобрительно проговорил:

— Ишь ты, эхо-то какое горластое. Не то, что вчера, Значит, быть сегодня хорошей погоде.

Однажды шли мы с Ефимычем по лесу, и я заметил, что на одной ели примерно на высоте человеческого роста содрана кора. Подошел, посмотрел внимательно: не топором стесано и не ножом, а процарапано острыми сильными когтями.

— Что это? — спросил я Ефимыча.

— Михаила Иваныча следы, хозяина тайги. У них у каждого в лесу свое угодье, а границы отмечены вот такими затесами. Чтобы другой медведь знал и не забрел в чужие владенья.

Ефимыч закурил трубку, задымил и добавил:

— Встречаются и нарушители границ. Подойдет к дереву с отметиной другой медведь, встанет на задние лапы и, если передними дотянется, сделает свой затес, выше прежнего, покажет, что он больше и сильнее, — значит, первому медведю уходить с этого места. Такой уж медвежий закон.

В Тимшере мы остановились в низеньком старом домике у разговорчивой и ласковой бабки Матрены. Жила она с двенадцатилетним внуком Павликом.

Рано утром хозяйка угощала нас только что испеченным домашним хлебом, жареными красноголовиками, рыжиками да маслятами, молоком и смородиной. Из лесу мы возвращались поздно вечером.

На третий день, когда мы собрались домой, бабка Матрена вынесла из подполья березовый туесок, положила в него окуньков:

— Это вам, сыночки, на дорогу. Пашик вон чуть свет с речки притащил. В туеске-то оно удобнее...

— Зачем вы это, бабушка Матрена? — хотели было отказаться. — Не надо!

— Пошто «не надо»? В дороге-то оно ведь, знаешь, как бывает. Пригодится, — настаивала хозяйка. — Ухи горячей с устатку поедите. Разве только упарятся. Вон какая жарина стоит. Да ведь что же это я?.. — Тут она вдруг спохватилась: — Пашик, родненький, сбегай за ледком.