Николай Глебов - Ночная радуга

Зато как приятно домашнее тепло, сухое потрескивание фитиля, помаргивание керосиновой лампы, усыпляющее так-таканье ходиков.

Оба они, и рыбак, и Петруха, сидят на широкой лавке, прислонились спинами к неостывшему, неослабевшему за день печному боку. На коленях Петрухи кот Ферапонт пригрелся, рыбак ворот свитера отогнул, ноги в блаженной истоме вытянул.

— Господи, тихо-то! — говорит он, прикрыв глаза. — И откуда это в нас, Петруха? Я вот родился и живу в городе, но почему... почему мне кажется, что все это когда-то и у меня было, давным-давно было... И изба эта, и ночь за окнами... В крови, видно, это нашей: и звон бубенцов в просторах, и редкие огни деревушек... Ты меня слышишь, Петруха? Вот подхватит, понесет, завертит тебя жизнь... вот тогда ты вспомнишь свой хутор. Вспомнишь, брат... вспо-омнишь. Помяни мое слово, вспомнишь.

Слышатся чьи-то шаги, голоса во дворе. Кто-то нетерпеливо на крыльцо поднимается, сенки минует.

— Идут! — срывается с лавки Петруха.

Порог переступает мать, обеспокоенная, измучившаяся душой за сына.

— Что долго так, мам? Мы вас ждем-пождем с дяденькой!.. Дядя у нас ночевать будет. Он мне удочку подарил!.. Я уж рыбачить наловчился, на целую жареху надергал!

Рыбак смущенно встает:

— Вы меня извините, пожалуйста... за столь бесцеремонное вторжение.

— Ой, да что вы, что вы! — машет руками мать. — Ночуйте, ночуйте на здоровье... Мы всякому встречному рады. Что ж ты, сын, гостя не привечаешь, не потчуешь ничем? Хорош хозяин. Шанег вон много осталось, молоко... Ты чего, мне скажи, ел-то? Вся почти еда цела... У, наказанье мое, вовсе избегался, чертенок. Глазенки одне торчат... Где твоя рыба-то?.. Может, и впрямь на жареху хватит.

— Хватит, — напоминает о себе рыбак. — На меня тоже полагайтесь.

Не прикрыв за собой дверь для свету, Петруха вышмыгивает в чулан, ссыпает там в подол рубахи и дневной и вечерний уловы, приносит матери.

— Смотри-ка, и большенькие есть! Неужто все удочкой?..

Петруха опасливо косится на рыбака, не выдал бы, не проговорился про Коську. И тот — молодец! — не подвел, лишь улыбнулся в усы.

— Мам, где папка-то?.. Я ему тоже покажу!..

— Отец у коровы убирает, придет счас. Ох, не рада, не рада я этой удочке. Теперь же тебя с речки не докричишься.

Часа полтора спустя все четверо сидят за столом, ужинают, подчищают с большущей сковороды зажаренных окуней. Рыба мягкая, сочная, во рту тает. Пальцы и губы у всех точно медом измазаны, лоснятся от жира. Взрослые едят и нахваливают: «Ай, да Петруха! Ай, да кормилец!».

Петруха доволен, Петруха сияет. Много он разных радостей испытал сегодня: и в школе-то он побывал, и рыбы наловил, и удочку нежданно-негаданно приобрел. Сколько событий! — и все на один день пришлись.

Но самое интересное предстоит завтра. Завтра, к полудню, появится на речке Коська, а у Петрухи уж с рыбаком полно окуньков-наловлено! Вот кого завидки-то возьмут, аж жалко Коську. Особенно, когда Коська про удочку узнает, что она теперь его, Петрухина удочка!

Он первым вылезает из-за стола, уставший, насытившийся, осоловелый (сегодня с одних только похвал не мудрено осоловеть), и сразу же — на полати, на лежанку свою, оттуда и видеть и слышать все лучше.

Отец и рыбак оба раскрасневшиеся, разговорчивые сидят.

— Спору нет, — горячо доказывает отец, — отдохнуть сюда можно приехать... на недельку так, на две. Ну, на месяц от силы. Но жить, как мы, долгие зимы коротать... В то же время близко совсем и радио, и кино, и все что угодно тебе... Нет, не всякому так поглянется.

— Может быть, может быть... — соглашается рыбак, попыхивая трубкой. — Все мы, знаете, дети... двадцатого века дети. Играем в игрушки его, не можем уж без них...

Глаза Петрухи смыкаются, он мотает головой, противясь сну. На мгновение перед ним вспыхивает огромная морда окуня. «Мы дети, мы дети, мы дети...» — шипит она зубастым ртом. Потом все несется куда-то, проваливается и пропадает в сознании Петрухи.

Когда я был маленьким, часто оставался дома с дедушкой. Был у нас рыжий белоногий конь. Звали его Рыжка.

С дедом мы часто ходили в лес: то наломать метелок, то нарубить черенков для граблей, вил и лопат, то по грибы. А на покос ездили обязательно на Рыжке. На покосе удивляла утренняя роса. Она сверкала разноцветными огоньками и была такой крупной, какой никогда потом уж видеть не приходилось. Может быть, потому, что когда вырос, стал смотреть сверху, с большого расстояния?

Я рано научился ездить верхом. Так рано, что Рыжка меня еще не слушался и возил, куда хотел. Впоследствии мы стали большими друзьями, и он подчинялся беспрекословно. Даже чувствовал мое настроение и, если я бывал весел, пытался шутить. Приведу его поить к ручью, пьем с ним нос к носу, он возьмет и подвинет мою голову тихонько, я — его, он снова, и очень бережно.

Однажды у Рыжки заболела грудь. Говорили, от надсады. Дед собрался в лес за какой-то травой, чтобы вылечить коня. Я упросил взять меня с собой. Ушли далеко. Лазали по каким-то скалам и только к концу дня нашли эту траву.

Хлеб, взятый с собой, был давно съеден. Я устал и очень хотел есть, а до дома оставалось еще далеко. Повстречался мужик на телеге. Я стал упрашивать деда, чтобы попросил хлеба.

Мужик остановил лошадь. Развязал мешок. Вынул каравай, прижал к груди и резанул поверху. Подал краюху, поглядел на меня и отрезал еще. Дед поблагодарил мужика, на что тот ответил: «Не стоит. В лесу так: помоги другому», — и поехал дальше..

Этот поход очень живо сохранился в памяти. Потом, когда мне случалось встречать в лесу голодного человека, я тоже развязывал мешок.

Зимой дед не брал меня в лес. Я обыкновенно сидел у окна или на печке и с нетерпением ждал его возвращения. Он привозил гостинцы от лисы или от зайчика: то кисть мороженой терпко сладкой рябины, то кусочек промерзлого хлеба. Однажды вернулся он с сеном, и я выскочил встречать.

— Ох, Вася, что я тебе привез! — сказал он.

— Что? — я почувствовал необыкновенность подарка.

— Горносталя.

Дед горностая называл горносталем, а лося — ольнем.

— А какой он? — спросил я.

— Беленький, как лошадка.

Мне показалось, что дедушка и вправду привез из леса маленькую беленькую лошадку, и очень обрадовался.

— Где он? — кричу от нетерпения.

— В шубенке, погоди, достану.

Шубенками у нас называли рукавицы из овчины, из кусочков старой шубы.

Дед выпряг, расхомутал лошадь, поставил ее в конюшню и тогда только взял шубенку, перевязанную ремешком. Мы торжественно вошли в дом. Моей радости не было предела. Я прыгал как заяц, надеясь скоро увидеть маленькую белую лошадку, завязанную в рукавице.