Сергей Сергеев-Ценский - Том 3. Произведения 1927-1936

Был один момент, когда Юре показалось, что не только свою речь, а все решительно слова он забыл — стал немой и расплачется сейчас от стыда, если не бросится бежать. Но этот момент прошел, и Юра никуда не бросился, а совсем по-взрослому протянул Оле руку и поглядел на нее при этом серьезным взглядом тринадцатилетнего.

Оля не то чтобы пожала протянутую ей руку, но все-таки она шаловливо взяла ее крепко в запястье своей левой рукой, подтянула к себе, потом отбросила, нахмурилась лукаво и проговорила с растяжкой:

— Мы плыли по… по… по… по грязи!

То же самое она сказала и вчера, однако теперь это было дружелюбие, а не вражда, глаза ее продолжали сверкающе улыбаться, и, улыбаясь ее глазам, отозвался Юра:

— Мне этот мой дневник больше не нужен!.. Там ничего и не было такого… Конечно, его можно было бы давным-давно уж бросить в печку!

— А я его не бросила в печку! А что? не бросила! — вдруг вздумала поддразнить Юру Оля.

— Ну-у… тогда я могу вам его подарить на память! — по-тринадцатилетнему сказал Юра.

— Ох, очень он мне нужен! Тоже дневник называется! Там и разобрать ничего нельзя! — покачала головой пренебрежительно Оля.

— Да-а, конечно! Это потому, что я ведь тогда не старался! — ничуть не обиделся Юра. — А вот зато вчера…

Тут он хотел было прочитать ей свое вчерашнее стихотворение, но вспомнил вдруг восемь досок, покраснел и замолчал.

Та речь, которую он придумал, именно и была об этих досках, и он хотел сказать Оле, что знает, как обвиняли ее отца и деда, и знает, за что она обиделась вчера, но это только недоразумение.

Юра покраснел густо от одной только мысли, что он придумал такую речь и готовился сказать ее Оле, которой это совсем не нужно!

— Что ты «зато вчера»? — полюбопытствовала Оля, видя, как он покраснел и смешался.

— Вчера…

Были мучительные моменты поисков нескольких нужных слов, и, наконец, нашел их Юра и сказал тринадцатилетним голосом:

— Вчера я хотел записаться в пионеры, только не знал, как это и у кого это можно записаться…

— То-оже пи-о-нер! — вся утонула вдруг в разлетевшемся кругом, как искры, но не обидном, а милом смехе Оля, и голову откинула назад, и показала весь свой круглый ласковый подбородок и нежную, тонкую кожу под ним, не поддававшуюся загару.

— А почему я не могу быть пионером? — встревожился Юра.

— А зачем же ты хотел записаться? Ведь ты не школьник, ты — дошкольник!

— Я хотел записаться, чтобы… когда ты понесешь знамя…

Тут Юра окончательно запнулся, но не докончил он потому, что Оля вдруг завертела его, обхватив голыми, золотистыми с чуть заметным пушком руками, отчего у Юры потемнело в глазах, и только через минуту прошептал он около ее губ:

— Дошкольник?.. А разве я не могу записаться в школу?.. Пойду и запишусь сам!

В город пошли они вместе, а не больше чем через час шившая на машинке около окна мать Юры почувствовала что-то красное перед глазами, хотя шила она из белого с крапинками ситца.

Она откинула голову и увидела тихо, на цыпочках входившего в комнату Юру с ярким пионерским галстуком на шее.

Мать даже потерла глаза сначала, ахнула потом. А Юра, светя и лучась радостью, заговорил поспешно, не давая ей ничего спросить:

— Мама! Ты знаешь, что значит вот этот короткий конец галстука? Это значит: пионер!.. А длинный конец — комсомолец!.. А узел значит связь их между собой и партией! А партия…

Он повернулся, указал на треугольник галстука пальцем и добавил:

— Вот это значит — партия… И, кроме того, я записался в первую ступень!..

1933 г.

Живописец вывесок и маляр Аполлон Хахалев, рыбак и грузчик Николай Курутин и письмоносец Ефим Панасюк сошлись на пристани в день отдыха в половине мая, когда море согревалось, потело и во всю видимую ширь отдыхало от зимних штормов.

Курутин, белесый, средних лет, низенький, смирного вида, присмотревшись к мреющей линии горизонта, сказал хриповато:

— Три миноносца идут… в кильватерной.

На это отозвался Панасюк, к глазам приставя ладонь:

— Что значит — матрос бывший! То он видит, чего духу-звания нет!

Но Аполлон, вытянув вперед голову и прищурясь, чуть не пропел торжественным тенором:

— Посто-ой! Три, говоришь? Вижу! Действительно, три! Учебное плавание совершают?

— А разумеется, учебное, как пока что ни с кем не воюем.

И Курутин все еще глядел в сторону миноносцев, а уж вертлявого, подбористого Аполлона занимал общий вопрос о действиях черноморского флота во время войны. Он спросил, важно оттопыривая губы:

— Да никак, черноморский флот этот — он и во время войны не очень много сражений имел?

Курутин подумал, слегка кашлянул:

— При Эбергарде, правду сказать, много по морю не ходили, а больше на рейде стояли, — это верно. А вот как адмирал Колчак его место заступил, тот довольно был беспокойный и так что гонку судам и людям задавал большую.

— Так что Колчака, значит, ты видал, а? Разглядел его, как следует быть?

— Ну вот! А как же иначе? Командующий эскадрой был, да чтобы я, матрос, его не разглядел? Я тогда на «Георгии Победоносце» служил. Отлично я его мог разглядеть. Сказать тебе могу, о-очень сурьезный был человек. Росту, правда, не то чтоб великого, ну, собою крепкий. Рыжеватый, носастый, с проседью. Вот уж кто отдыху никакого не знал. Днем ли, ночью ли, — всегда он на ногах, и когда он спал, никому неизвестно. И страсть он на руку был легкий: чуть что, счас, кому ни попало, р-раз в морду! Все равно ему решительно, кто: матрос ли простой, боцман ли, офицер ли, — раз в морду, и никаких. Это, конечно, все за счастье считали: ударил, злость сорвал и, может, потом забудет. А то раз, помню, мы к Трапезунду шли. Команда была контрминоносцам: «Давай полный ход». А один, — «Бойкий» назывался, — отзывается: «Больше тринадцати узлов не могу». Это значит, как старые броненосцы. Колчак командует тогда: «Контрминоносцы — налево, в кильватерную колонну стройся!» Значит, и «Бойкий» тоже должен поэтому вместе со всеми. Выходит, и он налево, сирота! Опять команда: «Развивай ход!» Это, конечно, по секрету, головному судну была команда. Развили до восемнадцати узлов. Хорошо! Глядит Колчак — и «Бойкий» не отстает: и у него, как у людей, восемнадцать. Опять он, Колчак, головному команду секретную, чтобы жарил, одним словом, сколько есть возможности. Так что до двадцати трех узлов довел головной контрминоносец. А «Бойкий» того не знает, конечно, а что касается ходу, то идет себе он так, как и все идут. У-ух, тут Колчак в ярость большую взошел. Кричит несудом: «Командира „Бойкого“ ко мне. Сейчас середь моря ко мне доставить!» Вот озверел! Орет, ногами топает. Ну, кое-как его уверили, что в море открытом уйти тому несчастному некуда, а пускай просто команду сдаст старшему лейтенанту. Забыл я, как фамилия была капитану тому, ну, только больше уж мы, матросы, его не видали. Говорили потом, какие сами при этой картине находились: как только капитана того доставили, Колчак в него четыре пули всадил, как за измену. Вот он чем матросов тогда взял, — строгостью! Кабы не такой он был зверь, ему бы матросы из Севастополя не дали уехать, а то он уехал, — только шашку свою наградную в море кинул, да всю Сибирь против Советской власти разбунтовал!