Гарий Немченко - Избранное

Теперь впереди у него еще почти двое суток. Интересно, как он вернулся домой?

А вдруг он не из самого Братска? Вдруг это какой-нибудь незадачливый дедок из дальнего сибирского села?..

Кто бы он ни был, ему здорово не повезло...

На втором этаже я снова опускаюсь в низкое кресло напротив окна, выходящего на пустынную сейчас площадь перед зданием вокзала.

Неподалеку от меня, запрокинувшись на спинке, надвинув на глаза шапку со звездой, спит молоденький солдат. Приткнувшись головами друг к другу и одинаково держа на коленях сумочки, обе, словно матрешки, в ярких платках, тихонько дремлют девчата. Положив на клюку обе ладони, а на них подбородок, смотрит куда-то перед собой усатый старик в пенсне.

Справа от меня, в углу под фикусом, разбросалась в кресле девчушка лет четырех, а над ней замер торжественно-влюбленный профиль ее молоденькой мамы... Она смотрит и смотрит со счастливой улыбкой — будто бы девчушка, проснувшись, первым делом должна обязательно увидеть счастливую эту мамину улыбку.

Я долго гляжу на свой отпечаток на черном стекле, похожий на плохой негатив, потом киваю ему, и он отвечает мне тем же.

Это я его спрашиваю: «Ну а тебе-то везет?»

Вообще-то я не скажу, чтобы мне не везло. Пожалуй, «да» и «нет» сочетались тут в равной мере, а может быть, «да» и преобладало — конечно же, преобладало, чего там! — но только сейчас мне почему-то казалось, что везло мне всегда ровным счетом настолько, чтобы, вкусив от везения, но полностью его не изведав, я потом только больнее почувствовал, как на самом-то деле мне не везет; чтобы я осознал как можно острее, что такое, когда тебе повезет на все сто...

Говорят, что для человека поражения нужнее побед, что только они укрепляют душу, только они делают нас мудрыми и терпеливыми.

Или это придумано всего лишь в утешение тем, кому не везет? На часах одиннадцать, Значит, в Братске уже час ночи.

Странная получается штука: я все думаю и думаю о том парне здесь, за полторы тысячи километров от Братска, — и он никогда не узнает об этом, а я так никогда и не узнаю, кто он и чем там все у него закончилось.

А ему там небось так нужен был сегодня кто-нибудь, понявший его, утешивший его, а может быть, и все объяснивший...

Странно, но, может быть, точно так же кто-то незнакомый очень просто мог бы объяснить что-то из того не очень понятного, что иногда происходило со мной?..

Я смотрю в тот угол, где под фикусом, разбросавшись, спит маленькая девчушка. Все так же улыбаясь, неотрывно смотрит на нее мама.

Есть мысли, которых мы бежим... Но встаю я как будто бы только затем, чтобы немножко размяться. Я зеваю — наверное, немножко картинно, — поглядываю, как в зеркало, в черное стекло.

Из поколения в поколение смысл жизни мы связываем с детьми — и все-таки в конечном счете в чем он?..

Пожалуй, в разные годы ты об этом думаешь по-разному — может быть, и верно, многое тут зависит только от тебя самого...

Прошлым летом я начал писать повесть о человеке, который стал крепко над всем этим задумываться, а прообразом этого человека стал тот самый автогонщик, с которым мы попали в аварию, таксист, и в повести по ходу дела он должен услышать в машине позади себя примерно такой разговор:

«Человеку даются три попытки оставить след на земле. Первая предоставляется ему самому. Да только понимать это мы начинаем слишком поздно — тогда, когда да-авненько уже идем не по той тропе и возвращаться назад вряд ли имеет смысл. Вторую попытку ты получаешь, когда у тебя рождается сын, — воспитав его, в нем ты еще долго останешься жить на земле... Да только и это ты начинаешь понимать слишком поздно, иной раз только тогда, когда вдруг увидишь, что след мог бы быть и лучше... И третья попытка тебе дается вместе с рождением внука. Не оттого ли так и добры, и терпеливы бывают дедушки, что они-то знают хорошо: эта попытка — последняя?..»

Летом я все думал и думал о том, как отнесется мой герой к этим словам, которые услышит позади себя во время рейса, и однажды, когда один из моих друзей провожал меня на поезд и мы вели глубокомысленный разговор о жизни и смерти, я сказал:

— Понимаешь, по-моему, человеку даются три попытки утвердить себя на земле...

Друг мой выслушал и сказал:

— Ерунда и злой вымысел. Зачем? Человеку дается только одна попытка, и нечего тут темнить. Только одна!.. И за это время он должен успеть все. А если сам я не улыбнусь вон той — нет, ты посмотри на нее, нет, ты посмотри!.. Если я не улыбнусь вон той хорошенькой девчонке, то кто за меня ей улыбнется? За меня — никто! — И словно сформулировал: — Я — только за себя, за меня — никто!

Потом он улыбнулся той — она была и в самом деле довольно симпатичная девчонка, — улыбнулся раз, и другой, затем подошел, и скоро она уже сидела за нашим столиком, и на перрон мы вышли уже втроем, а потом поезд отошел, и я стоял напротив черного окна и посмеивался: «А может быть, друг мой прав?.. По крайней мере, на сегодняшний вечер он с этой хорошенькой устроится чуточку интересней, чем я со всей всеобъемлющей философией...»

Я снова подхожу к справочному бюро.

— Скажите, а сто шестнадцатый уже долетел?

— Да, конечно, — говорит девчонка, не отрываясь от книги.

— А вы получаете подтверждение... или как там?

Она удивляется:

— Я же вам сказала!

— Спасибо.

А она ставит на строчку перламутровый коготок:

— Что такое адюльтер?..

— Грубо говоря, измена... флирт, может быть.

— Зачем ему было ей изменять?

— Наверное, он никак не мог забыть, что она облила его супом?

— Нет, это уже другой, — очень серьезно говорит девушка и сидит, словно бы задумавшись, потом убирает коготок со строки и снова склоняется над толстой книжкой.

Я отхожу, и мне становится стыдно за мои мысли о сто шестнадцатом... Что делать — очень часто они нам неподвластны; и как хорошо, что голова наша — это тайное тайных, что доступ туда открыт только приходящему нас исповедовать нашему сердцу!

«Самолеты должны лететь, — говорю я себе, — автомобили — мчаться, а все остальное — пустое, — говорю я себе, — все остальное — это ночные страхи, которые живут в аэропортах — и в переполненных, и в опустевших — все это только страхи. А ну-ка, подними голову!..»

За черным стеклом я снова вижу, как разворачивается и замирает на площади машина, как горит крошечной звездочкой зеленый ее огонек...

И я круто поворачиваю и бегу вниз, и ботинки мои глухо стучат в пустой тишине аэровокзала; и мне уже заранее становится обидно — на тот случай, если машина вдруг уйдет без меня...

Но я успеваю, я сажусь, еду в город — мы чаще всего выбираем движение для того, чтобы убить растревожившее нас раздумьями время...

Способ этот сработал безотказно, и сейчас, и дальше вдруг все пошло очень быстро, понеслось так, что думал я лишь об одном: как бы не опоздать.