Гарий Немченко - Избранное

— Хух ты!.. А где Константиныч? Мне ему два слова...

— Знаю я, каки это будут слова.

— Не, бабка Марья, боже сохрани, и не думай! Хочу сказать, рыба сверху пошла, — и наклонился к скрипнувшей двери. — Слышь, что говорю, Константиныч?

— Просит стакашек ему налить.

— Да уж плесни ему, баушка, а то пропадет ни за понюх табаку...

Матюша опять елозил спиной по стене, и голос его захлебывался то ли от блаженства, которое он уже испытывал, то ли от того, которое только предстояло, он теперь знал это, испытать.

— Рыбка, говорю... хух! Рыбка, Константиныч, поперла!

— Да я вот только хотел сказать об этом Андреичу. Сегодня сетки полные будут.

Матюша теперь всматривался в Котельникова:

— Андреич тебя... Слышь, Андреич? Рыба, говорю, скатываться начала. Змеинку знаешь? Бывал? Вот тут ниже, в начале курейки, кержацкие сетки, я для интересу приподнял одну... Слышь, Андреич?

Выпил он жадно и в конце как-то странно сложил толстые губы, всласть причмокнул, словно вбирал в себя все до капли. Повел над столом расплющенным на конце утиным носом; хотел было выбрать, чем закусить, да так и не выбрал ничего, только виновато глянул на деда.

— Ты-ко хоть поешь сперва, — укорила Марья Даниловна.

— Уважила ты меня, бабка Марья... Слышь, Константиныч? Можно сказать, спасла...

— Добрые люди сейчас сетки ладят, а ты из дома с гармошкой!

Дед все вроде бы насмешничал, но в голосе у него Котельникову послышалась жалость.

Матюша значительно откашлялся, и вспотевшее от одного питья лицо его сделалось торжественное:

— А мне, Константиныч, товариство дороже!

— При чем твое товариство?

— А при том. Ивана Лукьяныча, покойного, помнишь? Талызина. Дак вот. Может, не знашь... Мы с ним всегда обувку на двоих покупали. У него левой нету... не было, одним словом. У меня правой. А размер одинаковый. Мы с ним всегда одну пару на двоих. Он же в школе директором, всегда ха-рошие брали! А потом с ним бутылочку, да посидим. Смирно да хорошо, он же какой человек... Эх! А перед ледоставом всегда в город ладили, там у него товарищ. Он, было, на моторе, а я с гармошкой посередке, да песню!.. А это уже год, как его нету, купил я туфли один, а в душу вдруг взошло: кому второй-то? Взяло и не отпускает: пора в город плысть! Жинке своей говорю: пора! Она понять толком не поняла, Константиныч, — баба!.. А мне плысть надо...

Пока Котельников слушал, где-то вторым планом возникла у него мысль о детях, о семейном тепле, и теперь, когда сердце ему кольнула жалость к будто осиротевшему без умершего товарища Матюше, ему вдруг мучительно захотелось домой...

— Так вы в город?

Матюша опять вывернул ладонь, ткнул ее куда-то в сторону двери:

— Рази она поймет?.. А мне все одно — поплыву!

— Меня возьмете?

— А веселей будет... чё не взять? Мотор знаешь?

Котельников покачал головой.

— А на гармошке?

— Тоже нет.

— Ну, не переживай... ладно! Это на реке без этого жить нельзя, а в городе... Так, Андреич? Поплывем с тобой.

— Андреич, однако, шутит.

— Нет, правда, бабушка, — поплыву!

— И я сперва думал, смеешься. — Дед приподнял голову, а плечи опустил, глядя на Котельникова исподлобья, всегда так смотрел, если чему-либо удивлялся. — Далось тебе, Андреич, по такой погоде — на лодке? Машина за тобой через два дня придет. А к этому времени ты с рыбой будешь... Самая, считай, пора!

— А я подарков никаких ни Вике твоей, ни детишечкам не успела приготовить...

— Ничего, спасибо.

— Где-ко ты, спросят детишечки, был? У каких таких добрых людей, что без подарков они тебя из тайги отпустили?..

Старики заметно пригорюнились, голоса их еле сдерживали готовую прорваться обиду, и Котельникову было жаль их, и жаль было уезжать, но вместе с тем так хотелось домой, что начни его тут удерживать — казалось, встал бы, ушел пешком...

— Надо, бабушка, ехать. Савелий Константинович, надо!

— Тогда давай, баушка, и Андреича корми, — решил дед. Хотел было сказать еще что-то, но потом только приподнял над столом крупную ладонь. — Эх, право!

Матюша во время разговора как бы между прочим все пододвигал к бабушке пустой стакан, все глазами заискивал и, когда она сходила за дверь, вернулась с небольшим бидончиком, налила, сказал свойски:

— Да ты, теть Маня, поставь тут...

— Хитрущий какой! Человека повезешь.

— Все, Матвей, — строго сказал дед. — Тебе хватит.

— Точно знаешь?

Дед прищурился:

— Однако, точно.

— Счастливый ты, Константиныч, человек... Эх, мне ба!

— Меру знать?

— Вроде того что...

— Учись давай.

— А я так думаю: поздно!

Пока Котельников складывал вещи, бабушка и раз и другой сходила в кладовку, сунула ему в рюкзак сперва холщовый мешочек, сытно пахнущий сухими маслятами, потом связку вяленой рыбы.

— Куда, Андреич, банку с вареньем определишь? В мешок свой или так лучше, в лодке поставишь, чтобы видно, да не разбить?..

— Не надо, бабушка!

— Про что другое не говорю, а тут я получше тебя знаю, — выговаривала Марья Даниловна. И вскинулась: — Да не прячь вторую-то свитру, не прячь — все, что есть, на себя сдевай!

Дед в это время принаряживал Матюшу. Одолжил ему заношенный овчинный полушубок, который тот надел поверх подростковой своей «болоньи», дал старый, с галошей из автомобильной камеры валенок, такой громадный, что Матюша натянул его прямо на лакированную туфлю.

— Это да! — Оглядывая себя, Матюша туда и сюда водил утиным своим, расплющенным на кончике носом. — Теперь хоть в Антрактиду.

Он уже сидел на моторе, а Котельников стоял с шестом на середине лодки, отталкивался, когда дед что-то вспомнил:

— Погоди, Андреич, попридержись-ка!

Быстро пошел в избу, вернулся с небольшим медным колокольцем. Старинный этот колоколец Котельников позавчера выцыганил у деда, решил коллекцию собирать.

— Цацку-то свою позабыл!

Он сунул колоколец в карман монтажной своей телогрейки, сильно налег на шест.

— Ты-ко приезжай, не забывай нас, Андреич! — и бабушка понесла к глазам край платка.

Лодка уже проходила слив, слегка покачивалась на ломких волнах, а Котельников, сидевший к носу спиной, все смотрел на сизый от изморози берег, где стояли старики, иногда приподнимал руку, помахивал в ответ, вытягивал, чтобы не дуло, концы воротника, поправлял на шее толстый бельгийский свитер, шапку покрепче нахлобучивал, стягивал на ногах полы старой телогрейки, которую дала ему бабушка, чтобы теплее сидеть, и ему было сейчас уютно, и было хорошо поглядывать и на Матюшу, который всякий раз подмигивал ему — плывем, мол! — и на рыжую его собаку, свернувшуюся под тем сиденьем, где лежала старая Матюшина гармошка, и на быстро скользящие по обеим сторонам поросшие тальником берега с отлетающими назад громадными осокорями, и на те нависшие над дедовой избою покатые, с залысинами посреди пихтача холмы, которые становились все ниже, ниже...