Гарий Немченко - Избранное

Мотор стучал ровно, и, кроме него, ничего не было слышно, кроме него, была тишина.

Душа у Котельникова ныла... Зачем он тут? Зачем поплывет в незнакомую эту деревню?

Маленький зеленый самолет из детства опять неслышно снижался над темным лесом...

Котельников побежал за ним, проводил, и проводил затем другой точно такой же фанерный самолет, и ждал, пока над верхушками деревьев станет снижаться третий...

Неслышно раздвигалась, отлетала назад вспоротая моторкой тугая и темная гладь реки, и он подумал, что так же стремительно уносится — секунда за секундой — неумолимое время. Безмолвно останется позади, как эта река, и ни единый миг не вернется потом, не повторится... А может, подумал он, ничто не исчезает бесследно, все остается, все остается в нас навсегда, и каждый отлетевший миг переходит в другое состоянье, в память о былом, и прошлое лишь обращается в наши будущие раздумья?.. Матюша что-то буркнул, но Котельников промолчал, и тогда он буркнул еще.

— Что-то сказал?

— Не-а! — наклоняясь, Матюша радостно растянул свои длинные губы. — Пою!

И были потом совсем другие места, и был другой день...

Остальные еще ставили в угол ружья, еще снимали рюкзаки, расстегивали патронташи, а он уже вошел в избу, остановился, раздеваясь, у вешалки.

В проеме двери, ведущей в горницу, и раз и другой мигнула керосиновая лампа, потом показался двумя полотенцами размахивающий пасечник, и Котельников перестал стягивать резиновый сапог, выпрямился.

— Ты что это, Василь Егорыч? Никак мух?

Боком стоявший к Котельникову пасечник перестал размахивать и, держа полотенца на весу, слегка наклонился, отчего светлая его, аккуратным клинышком бороденка отделилась от серого, в полоску дешевого пиджачка и тоже повисла. Повел ею, глянул на Котельникова искоса:

— А ты, Игоречек, ничего не чуйствуешь? А ну, шмыгни-ка носом, шмыгни!

В просторном пасечниковом доме, в который он перешел уже в конце лета, все еще пахло свежей краской и подсыхающим деревом, но эти запахи еле угадывались за другими — за прочными, за густыми запахами теплого, сытого жилья.

Котельников перестал принюхиваться и покачал головой:

— Зайца ты, Василь Егорыч, готовишь... Тебе в ресторан надо — талант пропадает!

Тот затряс головой, будто его душил смех:

— Ой, Игоречек!.. Уедешь, как без тебя останусь? То хоть пошутить с кем...

— Какие ж тут шутки?

— А кроме... ничего? — посерьезнел пасечник.

— Вот те крест!

— Ну, значит, выгнал дурной дух. — Одну за другой он захлопнул в горнице форточки, полотенца повесил на дверь, а потом подошел к Котельникову сбоку, и тот, знавший уже об этой повадке пасечника говорить в самое ухо, не стал поворачиваться к нему, а только слегка наклонил голову. — Представляешь? — совсем негромко спросил пасечник, и в тонком его голосе прибавилось доверительности. — Я тут отлучился, захожу потом — что такое? В избе хоть топор вешай, да еще не какая-нибудь вонь, понимаешь — особенная... Гляжу, а в уголке — Пурыскин. Без меня пришел и спит в потемках, как домовой...

— Это кто такой?

— Не знаешь его? Ну, чтобы побродяга, сказать — не побродяга, а так — путнего мало. Зряшный старикашка. Без фундаментов. Всю жизнь по тайге. То охотился, то геологов водил, а бумажек никаких не сохранил... Пора на пенсию, а стажа нету — только тогда и кинулся. Заключил с промхозом договор да ходит теперь, вот уже лет десять, по здешним местам, соболюет. Все пенсию себе заработать хочет, думал, так оно ему просто... Настасья моя его привечает, вот он тут и толкется... Я теперь — нюх-нюх. Ты что это, говорю? А он: а рази слышно? Чего ж не слышно, если дверь, говорю, вонью было не вышибло! А он прошлым летом сусликов наловил да в земле целый год гноил их, приманку готовил. За соболишкой теперь собрался, в бидончик этого добра отложил, а бидончик возьми да потеки... В мешке все перепачкал, а потом и на телогрейку, и на штаны. А он, старый пень, хоть бы тебе что. Рази, говорит, слышно?

Котельников снова принюхался и пожал плечами: да нет, мол, запаха — и в самом деле.

— Ну, вот, а я чуть с ног не пал, когда вошел — пожаловался пасечник. — Давай-ка, говорю, Пурыскин, отсюда! Давай. Ко мне люди, понимаешь, такие приехали — большие, можно сказать, люди. Один управляющий треста. Другой профессор. Академик, можно сказать. Не хватало им, говорю, в компании — смердюка...

За дверью глухо забубнили, застучали сапогами, потом она открылась, впустив разом и гвалт и гогот:

— Неясная фамилия, слушай, — Погорелов, нет, неясная!..

— Надо так прямо и указывать, на чем — Погорелов.

— Ну, да: предположим, Погорелов — на выпивке!

— Братцы, и зачем только Котельников вперед рвался? Говорил, на стол собирать, а теперь стоит себе, лясы точит...

— Я думал, он тут успеет сообразить быстренько закусь, да каждому у порога — по стопочке!

Пасечник подмигнул хохотавшему Гаранину:

— А хоть есть, Порфирьич, за что?

— У-у-у! — загудел Гаранин, и длинное лицо его еще больше вытянулось. — Много у тебя рябка — не ожидал. Можно сказать, уважил.

— Был бы он, если бы не Василь Егорыч. — Уздеев стаскивал свитер и, вынырнув из него, опять поглядел на пасечника. — Так, Егорыч? Два дня небось с лошадки не слезал, табунки сбивал...

— И зайцев привязывал, — добавил Гаранин.

— Зайчишек, да, — затряс аккуратною бородкой Василь Егорыч. — Зайчишки в этом году страсть в наших местах, нынче можно попривязать.

— Ты, Егорыч, давай мне сохатого! — нарочно строго, как на оперативке в тресте, потребовал Гаранин.

— Да что ж? И его можно, если поднатужиться...

— Вот и поднатужься, — словно разрешил Уздеев. — Что ж ты, зря, что ли, каждый день тут мед пьешь и медом закусываешь?

— Беда! — вздохнул пасечник громко. — Не берет меня, Славик, мед! Не в коня корм, как говорится. На других пасечников поглядишь, голый на снегу переспит, луженую спанку после себя оставит, и хоть бы что — ни воспаленья тебе, никакой другой хворобы... Так мед в нем играет.

Уздеев приподнял ладонь:

— Медовуха!

— А я как был смолоду скелет... Вот загадка! Не дает он мне сил, да... В чем дело?

Котельников выбрал момент:

— Так вы куда — деда?

— Пурыскина?.. А в зимовейку наладил, пусть там ночует. Печурка есть. Сидит в исподнем, штаны сушит...

Все в компании были старые приятели пасечника, знали его лучше, чем знал Котельников, но теперь он прожил тут почти неделю, а остальные, как и договаривались, приехали нынче утром — на субботу да на воскресенье, — и потому Котельников был сейчас как бы за старшего, всех опекал и обо всех заботился.

Погромыхивал сосок рукомойника, падала в таз вода, и друзья его из рук в руки передавали мыло, отбирали друг у друга полотенце, кто с расческой, а кто без нее теснились напротив висевшего на стенке небольшого зеркала, поправляли воротники измятых под свитерами да под телогрейками рубах, ладонями приминали вихры, растопыренною пятерней оглаживали слежавшиеся под тесною охотничьей шапкой волосы, а Котельников то и дело спешил мимо них то с железной чашкой отборных, с детский кулачишко соленых груздей, а то с налитою янтарем четвертью медовухи.