Гарий Немченко - Избранное

Прикрывая ладошкой рот, Уздеев зевнул:

— У него была.

Растихин тоже зевал:

— К-кто?

— Д-да что это такое? — словно чему-то в себе удивился Уздеев, опять зевая. — Т-таблетка.

— Ипонская, — уточнил Погорелов.

Через минуту Толя Растихин встал и, заплетаясь ногами, медленно вышел на середину горницы, остановился, покачиваясь, и Котельников шагнул к нему, успел подхватить.

Уздеев пытался пошире раскрыть соловеющие глаза:

— А-андреич?.. Теряем к-кадры?

— Люди добрые! — стонал около Растихина Василь Егорыч. — Ты был с ними, Игоречек, видал. Ели они в тайге?.. А то по стакану водки да медовуха. Она ить крепкая! Витюня, дружок! Славик! И эти уже сумные сидят, ты глянь. Или пропасть какая?

Один только Витя Погорелов, уронив тяжелую голову на грудь, еще сидел на стуле, обеими своими громадными пятернями цеплялся за край стола.

Расстроенный пасечник ходил вокруг:

— Что ж за наказанье такое, Игоречек?.. Это ж где видано, чтобы так сразу все мужики-то напились. Или еще из города? На старые дрожжи?

Поглядывал на середину стола, где стояла начатая бутылка белой, и Котельников налил ему полный, почти до краев, стакан.

— Выпей, Василь Егорыч... Чего ж теперь?

Руки у пасечника тряслись, кулак, в котором он держал стакан, стал мокрый от водки. Выпил наконец, не стал закусывать, а словно крякнул — горько сказал:

— Ай-яй-яй!.. Посидели кучечкой! Поговорили!

Котельникову стало одиноко, есть расхотелось, и он сидел, глядя, как на глазах у него пьянеет, — или, показалось ему вдруг, делает вид, что пьянеет, — пасечник. Во дворе постоял, опять глядя в ночное небо...

С севера на темные увалы натягивало жиденькую, словно раздерганная кудель, серую хмарь, но над головою было чисто, и, запрокинувшись, он смотрел вверх, и смотрел до тех пор, пока звездная картина перестала казаться ему плоскою, и в этой затягивающей куда-то в бесконечность, сосущей сердце бездонной выси он теперь словно различал глубину каждой звезды в отдельности — какие поближе были, какие дальше... Может быть, подумал он, потому и мало нам глядеть только перед собою или слегка вверх, может, потому и тянет нас, задирая голову, устремлять свой взор обязательно в зенит, что так мы проникаем во что-то наиболее тайное и там, вверху, и — в себе?

Еда на подоконнике в зимовейке стояла нетронутой, старик смотрел на огонь. На Котельникова не глянул, и он собрался было уходить, когда Пурыскин шевельнул заросшим ртом:

— Пригорюнился?

— Так что-то... Скучно одному.

— Ребяты где?

— Спят.

— Рано, однако.

— Крепкие вроде хлопцы. А тут и выпили помалу...

— Опоил должно.

— Кто?

— Да кто? Васька. Токо с виду Исусик. А так варнак варнаком. Три медовушки держит. Какую сам пьет. Для здоровья. Какой друзей привечает. Это все равно что вода. Ни пользы от ее, ни вреда. А какая — непуть отваживать...

— Какую непуть?

— Мало ли? Тайга! Всякие люди шатаются. Один с добром. Другой с худом. Худому поднесет стакашек, и ровно обушком. Хошь, у тебя в стайке пусть день или два лежит. Хошь, на лошадку, да куда подальше, чтобы и дорогу забыл, когда проспится...

Котельникову хотелось головой тряхнуть, но он только поднес к лицу руку, провел по глазам.

— Откуда, дедушка, знаешь?

— А ты поживи с мое. И ты знать будешь.

И пока Котельников, все еще и веря и не веря, раздумывал, пока закипала в нем, поднимаясь до краев, не то обида на пасечника, не то злоба, старик продолжал все так же неторопливо:

— Свояк у его. Рестант. Скиталец. Когда проживется, одни портки, сюда прямым ходом. Пришел, говорит, братка. Хошь, так угощай. Хошь, зелье свое испытывай. Васька тогда травку варит да в медовушку, а энтот, скиталец, пьет. Очухается, рассказует. Как было: совсем худо или не шибко? Какой снадобы добавить.

— Ну, может, в самом деле, бывает — край! — громко и горячо сказал Котельников. — Если кто-нибудь с ножом к горлу. А ребят-то? Этих ребят — зачем?

— Большие, сказывал, люди.

— Какие, дедушка, большие? Обыкновенные. Хорошие хлопцы. — Котельников встал. — За что?

— Может, покуражиться. Раньше поговорка. Мужик богатый что бык рогатый. Богатых теперь нету, а...

Котельников взялся за ручку двери и постоял еще, глядя в пол, но он был уже не здесь...

Пурыскин, словно закончив наконец размышлять, поправился:

— Есть, однако, богатые...

Котельников дернул за ручку.

— Постой! — негромко позвал старик. — Тебя как?

— Игорь.

— Садись сюда.

Он сел. Старик подался к нему слегка и легонькую ладонь положил ему на руку.

— Посиди. Посиди... Ну, вот. Теперь иди, если хочешь. Поглянь на товарищей. А с варнаком этим ничего не надо. Ты молодой. Надо знать. Что старые люди знают. А рукам воли не давай. Знать надо.

Котельникову отчего-то стало легче. Он встал, сказал грубовато, но растроганно:

— Спасибо, дед.

— Я еще долго буду. Приходи.

В горнице пасечник, стоя на одном колене, за волосы удерживал на другом запрокинутую голову Гаранина, в полураскрытый рот лил из кувшина молоко, и одна щека у Гаранина вяло подергивалась, он то захлебывался, а то глотал судорожно, и в горле у него хрипело и булькало молоко, поднималось, выкатывалось на лицо, бежало по шее, рубаха у него на груди была мокрая и слиплась.

Котельников цапнул пасечника за плечо:

— Отпаиваешь? За что ты ребят?.. За что, сука?

Пустой кувшин с глухим стуком покатился по полу. Гаранин, сникнув, повалился на матрац. Пасечник выворачивался, становясь на колени.

— Перепутал я, Игоречек!.. Видит господь, перепутал! Чем хочешь...

— А ну, встань!

Он потянул за воротник дешевого пиджака, и пасечник, шатаясь, привстал.

Котельников нагнулся к столу, схватил с пола четверть с медовухой, плюхнул в пустой стакан.

— А ну-ка, бери!

Пасечник, проваливаясь в пиджак, повисая у него на руке, опять бухнулся на колени, его повело, но он выпрямился, задрал вверх враз налившиеся слезами, странные свои, с опущенными на середине нижними веками глаза.

— Игоречек! Нельзя, не выдержу! У меня сердце... Даром что с пчелами, а здоровьем и правда господь обидел. Грех на душу возьмешь — помру я!

— А ребята?

— Молодые, им ничего!.. Проспятся. И, право, перепутал. Близко держал... Ты в шкуре моей, Игоречек, побудь, тогда скажешь! Правду говорят: это покой пьет воду, а беспокой — мед! С год назад пришли нахалюги с патлами... У кого ружье, у кого гитара. Собаку застрелили. Все выпили. А я под стволами простоял...

А Котельников и так уже зачем-то смотрел на свою кисть, куда положил свою сухонькую ладошку старик Пурыскин.

— Встань!

— Я тут, Игоречек, тут!.. Тебе нельзя волноваться, мне сказали...

— Да это уж не твоя забота!

Держась за край стола, пасечник дернул шеей и скосил глаза. Котельников отвернулся.