Гарий Немченко - Избранное

Котельников вышел из стайки и раз и другой глубоко вздохнул, но повсюду, ему показалось, воздух уже пропитан был тепловатым, парным запахом мяса...

Там и тут по дворам затравленно огрызались собаки, предсмертным визгом исходили свиньи, беззащитно и коротко взмыкивали бычки, раздавались окрики и слышался хохот, повсюду стали гуще над избами дымки, запылали высокие, из соломы костры посреди огородов, и снег вокруг уже был истоптан, забрызган кровью, залит желтою, словно моча, водой, в которой полоскали кишки да мыли желудки, и чисто белыми остались только неровные островки свежеспущенных, только что вывернутых на изгородях около стаек еще не застывших шкур.

За окнами густо краснел закат, когда в избе у Филипповича тоже загуляли сытые, душноватые запахи поджаренной свеженины... За столом разливали спирт, пробовали тугую, с хрустом капусту. Хозяин не пил, рюмку поднесли Таисье Михайловне, и она чуток посидела, послушала, о чем говорят, побеспокоилась, чтобы все хорошо закусывали.

К столу подошла доживавшая свой век любимица хозяев собака Рыжка, задрала седую морду, виновато посмотрела на Таисью Михайловну, и та всплеснула руками: «Рыжка!.. И тебе не стыдно? Ух ты, бессовестная!..» И Рыжка потупила понимающие глаза, шмыгнула под кровать.

«Умная собачка, — одобрил Прохорцев, тяжело работая мощными челюстями. — А ну-ка... Рыжка, Рыжка!..» Собака вылезла из-под кровати, подняла морду, и он, наклонившись над ней налитыми свинцом глазами, густо сказал: «Тебе не стыдно?! Ух ты, бессовестная!» Собака спряталась опять, но теперь пристыдить ее захотелось Финкелю, потом поочередно срамили ее оба эти, из главка, потом опять Прохорцев, шофер и опять Финкель, пока Рыжка в конце концов не перестала вылезать из-под кровати.

Котельникову стало жаль собаку, опустился на колени, наклонился, чтобы достать за ошейник и вывести, и на глазах у нее увидел крупные, горошинами слезы.

По всей деревне нестройно пели, уже стояли у крылечек без шапки, в одних рубашках неторопливо проходили по улице. Пришел один из прорабов Прохорцева, сказал, что на другом конце гуляют и приглашали всех. Котельникову не хотелось идти, но он подумал, что стоит, пожалуй, увести гостей, дать Таисье Михайловне хоть чуть опомниться, и он пошел.

Изба была новая и большая, народу в просторную горницу набилось много, гомон стоял и смех, крепко пахло самогоном и куревом, дымилось в мисках вареное мясо, в руках у мужиков и баб подрагивали граненые стаканы, то там, то тут начинали песню, заглушали аккордеон, обрывали вдруг, что-то кричали носившейся за спинами у гостей дородной хозяйке, и она с еще большим жаром принималась распоряжаться такими же дородными, похожими на нее дочками...

Один из них, из главка, перегнулся за спиной у Финкеля, спросил Прохорцева негромко: «А кто хозяева? И по какому поводу сбор?»

«А не все равно? — с тяжелым безразличием откликнулся Прохорцев. — Рюмка у тебя полная?..»

«Не так ли и на пиру жизни? — горько усмехнувшись высокому стилю, подумал Котельников. — Один пытается все-таки узнать, кто же это его пригласил на пир и зачем, а другому — набить бы брюхо!..»

Из-за другого конца стола на него то и дело поглядывала круглолицая, с пышными, сердечком, губами соседка Филиппыча, двадцатипятилетняя разведенка, которая, говорили, приехала неделю назад, чтобы оставить у родителей годовалого мальчика, потом к ней с двух сторон подсели сантехники, водитель «уральца» с прорабом, но она все постреливала спрашивающими о чем-то глазами в Котельникова, и тогда прораб, проследивши взглядом, кивнул ему: садись, мол, ты!

Он улыбнулся и пожал плечами, глянув на Прохорцева: как же, мол, вашего начальника оставить? Попробовал больше не замечать взглядов, но потом, уже поздно, когда расходились и крепко подвыпившие сантехники, покачиваясь во дворе, держали ее за обе руки, тянули каждый к себе, она попросила жалобно: «Не бросайте меня!..»

Он отобрал ее почти силой, пошел проводить, у самой калитки она подвернула ногу, пришлось поддерживать ее, во двор вошли вместе, и тут она, прихрамывая, заспешила мимо окон вглубь, к стайкам, он, все еще помогая ей, невольно заторопился следом, и тут она откинулась на низенькой копешке, увлекая за собою Котельникова, схватила его ладонь, подержала в своей, пока другою что-то жадно расстегивала, потом под пальто, под блузку сунула к себе за пазуху, и он вдруг ощутил под оробевшей своей рукой теплую, с мягкой кожей, тугую грудь...

Позади заскрипела, отворяясь, дверь, и громкий, клокочущий гневом и обидою женский голос донесся из темноты: «Што, Нинка, еще этого пащенка, лярва, не сбыла с рук, уже другого собираешься исделать?!»

За калитку он вылетел как побитый, на улице его поджидали сантехники: в руках у обоих были колья, но они только спросили Котельникова, во сколько утром откроется магазин...

Назавтра длинно и тяжело раскачивались, долго похмелялись, потом искали по дворам водителя тягача, которого увел с собой кто-то из деревенских, и выехали наконец, когда стемнело.

Было морозно, подувал порывами ветер, через дорогу несло колючий и сухой снег, и, сидя четвертым в уютной, набиравшей пахнущего резиной тепла кабине «уральца», Котельников глядел на помигивающие красным глазки «газика», которые мягко покачивались в серой полутьме впереди.

Перед машиной вдруг появилась женщина с чемоданом, вытягивая руку, заступила дорогу. Шофер затормозил, но она бросилась сразу к правой дверце, Котельников ей открыл, и она стала на подножке, подалась в кабину лицом:-«Возьмите, мальчики!..»

Котельников близко увидал непросохшие, заметно припухшие глаза, увидел некрасиво закушенные губы, и что-то в нем обреченно шевельнулось.

«У меня комплект!» — тон, каким ответил шофер, ясно давал понять, что вчера она сделала непростительную ошибку, выбрав не его, а Котельникова.

А Котельников уже начал потихоньку подвигаться к краю сиденья.

Голос у этой дрогнул: «Ну, мальчики, родные, хоть наверх!»

Когда Котельников уже выбирал себе место в кузове, шофер перегнулся через передний борт, спросил, стараясь перекричать грохот почти вплотную подкатившего тягача: «Может, впятером как?!» Он тоже повысил голос: «Есть шуба!» У шофера на ярко освещенном лице обозначалась забота: «А лук не померзнет?» — «Возьмешь в кабинку, если что». И тот опять сыграл голосом: «Вас понято!..»

Вытягивая повыше настывший воротник, укутывая шубой плечи, он поерзал, распихивая пятками мешки с замерзшим мясом и ящики, попробовал опереться обо что-то справа, потом приподнял брезент и в неярком свете, который помаргивал теперь высоко над кузовом, увидел темно-красную, с белыми пестринами свиную тушу.

Он попробовал отодвинуть ее, потом отсел сам, отгородился тяжелым, с тугими капустными вилками мешком и сверху определил на него свой рюкзак.