Ефим Дорош - Деревенский дневник

Гроза продолжалась часов до четырех.

Мы разговаривали с Сергеем Сергеевичем об архитектуре, и я сказал, что конец девятнадцатого и начало двадцатого века — это, на мой взгляд, безвременье, упадок в архитектуре. Сергей Сергеевич словно бы согласился со мной, но тут же обратил мое внимание на то, что в этот же период в русской деревне возникла своя, очень своеобразная крестьянская архитектура.

До отмены крепостного права даже богатые мужики жили в обыкновенных рубленых избах с двускатной соломенной крышей, без резьбы и каких-либо других украшений. Причина здесь в общем, веками сложившемся ощущении своей зависимости от барина, в боязни показать свой достаток. В сущности, ведь перед барским произволом одинаково равными были в своем бесправии и богатый Хорь и нищий Калиныч.

Но вот исчезло крепостное право, началась капитализация деревни, ее расслоение, возникла свобода передвижения, — одни использовали ее для торговых операций, другие уходили на заработки. Наконец, сельское хозяйство все больше становилось товарным, в крестьянской семье появились деньги.

И вот все это вызвало к жизни ту избу зажиточного русского крестьянина, которую и сейчас еще встретишь в селах под Райгородом, в бывших Московской и Нижегородской губерниях. Богатая резьба наличников и подзоров, резные накладки на карнизах и по углам, на связях, изукрашенные резьбой светелки на крышах, напоминающие маленькие терема, крылечки с резными перилами и витыми столбиками, обшитые в елочку шпунтовкой стены — вот характерные особенности этой крестьянской архитектуры. Орнамент резьбы повторяет большей частью старинные русские мотивы, надо думать, с вышивок, кружев, узорного ткачества, резной деревянной утвари.

Интересно, что на иных здешних домах можно увидеть таблички с указанием того, когда построен дом и кому он принадлежит. Я видел черные стеклянные таблички с золотыми надписями. А в Ужболе на одной избе висит даже мраморная табличка: „Сей дом построен крестьянином…“ Хорь, при всем развитом в нем чувстве собственного достоинства, при всей зажиточности своей, такой Таблички на избе не повесил бы.

Конечно, у бедняков подобных изб не было. Но это, я думаю, нисколько не мешает нам считать эту архитектуру народной, крестьянской. И не только потому, что мало-мальски „самостоятельный“ хозяин, строя дом хотя бы и в три окошка, украшал его резьбой. Строили-то дома, резали украшения мастера из крестьян!

А мастерство их пошло вот откуда.

По берегам Волги, в лесных тамошних деревнях исстари жили замечательные плотники: одним лишь топориком они могли вырубить из доски дивный деревянный узор. Работали они на постройке барок, которые принято было отделывать богатой резьбой, откуда и название этого рода резьбы „барочная“. Но с появлением пароходов, с возникновением знаменитых фирм „Самолет“, „Кавказ и Меркурий“ строительство барок стало сокращаться, а те, что строились, перестали украшать резьбой. И резчики остались без работы.

Случилось это последнее вскоре после отмены крепостного права. Резчики разбрелись по своим деревням, наиболее предприимчивые из них стали применять свое искусство в строительстве изб. А деревня, надо сказать, до сих пор очень падка на моду: „чтобы как у людей“, „по-людски“, „как люди, так и мы“… И стоило, вероятно, появиться одному-другому дому с резными наличниками и подзорами, как возникала мода на них среди зажиточных крестьян.

Так появился заказчик на резьбу, и искусство это не погибло.

К сожалению, оно погибает сейчас, хотя именно теперь, когда в деревне с каждым днем начинают все больше строить жилых домов, клубов, производственных зданий, именно сейчас можно бы возродить замечательное крестьянское зодчество. Деревянную резьбу в сочетании с кирпичной или шлакобетонной кладкой можно бы применить и при строительстве совхозных поселков, санаториев, МТС, гостиниц и служебных помещений на автомобильных магистралях. Но почему-то все эти постройки, как и стандартные дома и дачи, мы делаем на немецкий, норвежский, датский или финский манер.

Конечно, применение резьбы надо сочетать с природными условиями, с пейзажем, надо творчески переработать ее, наконец, механизировать, что легко сделать и что, кстати сказать, делали уже плотники недавнего прошлого, изготовляя резьбу не топором, как в старину, а лобзиком.

Вечером, за чаем, живущий у нас зять Николая Леонидовича, шофер „газоочистки“, мобилизованный со своей машиной в колхоз на период уборочной, рассказал, что сейчас, когда председатель в Москве, в колхозе чувствуют как бы некое послабление. Каждый день уходят машины в областной центр, везут колхозников с огурцами и вишней. Сегодня даже две пойдут.

Наталья Кузьминична поахала-поохала, стала просить шофера, чтобы он уж председателю не говорил, а то ведь срам какой!.. Потом она сообщила, а шофер подтвердил, что завтра, в воскресенье, две бригады ужбольские решили гулять. Сложатся, купят вина, да принесет каждая баба чего у нее есть. Гулять будут бабы, так как только из них да еще из девчат, работающих на лошадях, и состоят бригады. Вернее, бригада-то одна, месяц назад, целесообразности ради, ее составили из двух ужбольских бригад. Но колхозницы считают по-прежнему, что у них две бригады, называют себя одни — „горские“ (это живущие на горе, у церкви), другие — „подгорские“ (то есть живущие под горой, у въезда в село). Гулять они будут порознь.’

Мысль устроить „беседу“ пришла „горским“. Еще когда они были отдельной бригадой, им какая-то премия причиталась, и теперь, получив эту премию, они постановили пропить ее. А „подгорские“ из чувства ревности решили не отстать. Но главное не в премии: деньги теперь у всех есть — вырученные за ягоды, — всем хочется отдохнуть после сенокоса, от которого бабы ходят худющие да черные, как говорит Наталья Кузьминична.

Все это легко понять, если взять во внимание тяжкий бабий труд и почти лишенную каких-либо развлечений жизнь. И нужны здесь не слова о дисциплине, о сознательности, — кстати сказать, районные руководители и с этими словами редко обращаются непосредственно к колхозникам, а всё председателей „прорабатывают“ на совещаниях да активах, — не это нужно, но живая культурная массовая работа.

И снова думалось все о том же: как редко обращаются к народу с живым человеческим словом местные руководители, вообще весь довольно большой коллектив районных работников, которыми полон город. Редко, очень редко вспоминают они о том, что людям иногда нужны даже не развлечения, а просто разговор с незнакомым человеком о жизни, о том, что нового на свете, — не собрание, а именно разговор.