Ефим Дорош - Деревенский дневник

По раскисшей дороге молодой колхозник везет в телеге лук. Он сидит, свесив ноги, спиной к нам, не считает нужным повернуться и поздороваться с председателем колхоза. Иван Федосеевич окликает его, не здороваясь спрашивает что-то о луке, тот хмуро отвечает. Потом парень трогает с места, и мы тоже идем дальше.

Иван Федосеевич объясняет мне, что это старший сын.

А вот еще одна встреча с Иваном Федосеевичем, в том же 1953 году, но только летом, кажется в двадцатых числах августа.

Мы шагаем среди дремучего, в человеческий рост, кустарника. Из-под сапог с чавканьем выступает болотная вода. Потрескивая, расступается сплошная стена ветвей, с которых сыплются на нас первые сухие листья и перезрелые ягоды малины. Сорвавшиеся паутинки липнут к нашим потным лицам. Невыносимо трудно все время видеть перед собой эти качающиеся ветви, и только при взгляде вверх, на спокойное и просторное небо, глаза отдыхают. Иван Федосеевич с неожиданным озорством, с какой-то ребячливостью, удивительной в пожилом человеке, говорит, что если он сейчас оставит меня здесь одного, то мне нипочем отсюда не выбраться. Вот тут-то я и понял, откуда пошло поверье, будто на заросшем кустами болоте «водит».

Потом мы вышли из кустарника и зашагали вдоль обширного поля, где посеяны на силос подсолнух с овсом и горошком. В поле этом — гектаров пятьдесят, не меньше. Иван Федосеевич рассказывает, что еще прошлой весной здесь было такое же, в диких кустах, болото, стояла вода, но летом это болото распахали. Нынешней весной по распаханному кустарнику прошли дисковой бороной, А двадцатого июня «посеяли подсолнух, горошек и овес, и вот сейчас, во второй половине августа, все это уже можно убирать и силосовать.

Шагаем дальше, скошенным лугом, на котором, словно избы в большом селе, рядами стоят стога сена. Оказывается, здесь тоже было болото. Его вспахали в пятидесятом году. Два года здесь рос овес — год на зеленый корм, год на зерно. Затем залужили клевером и „тимошкой“. И вот первое сено с молодого луга.

А за лугом — недавно распаханный кустарник: чернай земля, корни, ветви кустов… Все как бы сплошь застлано хворостом.

Иван Федосеевич объясняет, что такие заболоченные кустарники пропадали зря. Если и срубить их, корову не выгонишь — косоруб, корова накалывает копыта. Земля же здесь хорошая. Он ворошит ветви, кострами лежащие на земле) и показывает мне: черная смородина, малина, шиповник, ольха… При этом он рассуждает: „Где растет малина и ольха, там земля плодородная. Ольха — азотособиратель: из воздуха в землю откладывает азот… Крапива с малиной на плохой земле не растут!“ И такая вот добрая земля, говорит он, оставалась неудобью. Но он придумал вот так распахивать кустарник, и это болото тоже станет культурным лугом. Будущей весной он засеет его овсом и травами, а к пятьдесят пятому году здесь будет такой же точно луг, как и тот, мимо которого мы только что прошли и где стоят душистые на солнце стога.

Так, разговаривая, мы входим в каменистое поле, — камня очень много, как на севере. Иван Федосеевич, оживляясь, сообщает еще об одной своей придумке. Он говорит, что камень этот, когда вывозят в поля удобрения, забирают обратным рейсом. Получается тройная выгода: очищаются поля, транспорт не делает холостых ездок, камень идет на фундамент для всякого рода хозяйственных построек. Мысль этого человека постоянно работает в таком вот направлении, и есть в этой работе расчетливой мысли нечто артистическое.

Когда мы проходим мимо экскаваторов, роющих магистральный канал, который станет забирать из осушаемых болот излишнюю влагу, Иван Федосеевич жалуется, что экскаваторщики работают без присмотра. Экскаваторный трест в Москве, экскаваторщики же здесь, — приедет кто-нибудь из Москвы, посмотрит, тем дело и кончится. Технический надзор должно бы осуществлять Областное управление сельского хозяйства, но они ведь привыкли сводки составлять, а тут на них свалилось производство, вот они и не знают, что делать. Меж тем возникают разные вопросы: например, кто станет убирать землю, вынутую из канала и наваленную по обеим его сторонам? Договор с экскаваторным трестом колхоз заключил на рытье канала, а уборки земли не предусмотрели, специально не оговорили; А экскаватору уже вынули тысяч двадцать кубов, надо эту землю разровнять, она же поля портит… Но кто станет это делать и чем? Можно бы, соображает вдруг Иван Федосеевич, на „кошку“ корчевателя положить лист железа, получился бы вроде бульдозер. Но экскаваторщикам до этого нет дела. Москва — далеко, а Областное управление сельского хозяйства — канцелярия.

Мы уже несколько устали с Иваном Федосеевичем и решили, что пора возвращаться в деревню. От экскаваторов мы взяли наискосок, к скотному двору, сложенному из красного кирпича, с двумя тесовыми, потемневшими от времени и отливающими серебристым шелком силосными башнями. Здесь нам пришлось пересечь еще один осушительный канал — действующий, через который переброшен жидкий деревянный-мост. Иван Федосеевич посмотрел на мост, усмехнулся и рассказал мне следующую, весьма грустную историю.

На строительство осушительной сети в здешнем колхозе государством отпущено семьсот тысяч рублей. Деньгами этими распоряжается Областное управление сельского хозяйства. Оно отдало эти деньги своей строительно-монтажной конторе — подрядчику, который должен осуществить все работы. У конторы этой — два субподрядчика: Московская экскаваторная станция и Райгородская лугомелиоративная станция. Первая должна строить водоприемник, нагорный и магистральные осушительные каналы, а вторая — мелкую осушительную сеть. Но надо еще построить и мосты через каналы, на что из общей суммы выделено сто тысяч рублей. Однако ни экскаваторная станция, ни лугомелиоративная строить мосты не умеют, — это, как говорится, не их профиль. Мосты обязана строить контора, на то она и монтажно-строительная. Но контора покамест этого не делает, предлагает колхозу, чтобы он сам строил мосты. Колхоз согласен, но ему нужны деньги, — строительство финансируется государством, и колхозу, даже если бы он хотел, никто не разрешит кредитовать работы по возведению мостов. Контора же может оплатить стоимость этих работ только лишь после того, как она, будучи подрядчиком, примет мосты. Получается заколдованный круг или — что вернее — скверный бюрократический анекдот. Вот и построили пока что колхозники хоть один временный мост для прогона скота.

„Как бы не остался он постоянным!“ — замечает Иван Федосеевич.

За такими вот разговорами мы и не заметили, как пришли в Стрельцы.

Пока мы пьем чай, несколько раз приходят звать Ивана Федосеевича на поминки. Еще утром, когда я приехал сюда, в глаза мне бросилась крышка от гроба, стоявшая возле одной из изб. Яркая, убранная бумажными цветами и фольгой, она выглядела дико и неестественно среди тихой зеленой деревеньки, в ясное летнее утро. Оказалось, что хоронят парня лет шестнадцати, несколько дней назад убитого в пьяной драке. Теперь вот и зовут председателя почтить покойника. Но он решительно отказывается, и — как объясняет он мне — по многим причинам. Во-первых, пить не любит; во-вторых, пьяного хулигана хоронят; в-третьих, нечего ему, председателю колхоза и коммунисту, с попом за одним столом сидеть; в-четвертых, нечего пить среди бела дня в горячую рабочую пору; в-пятых, — хотя этого он не говорит, — переживает он, вижу я, нелепую и дикую смерть полного сил юноши, который много мог бы сделать в жизни. Иван Федосеевич далеко не сентиментален. В этой смерти во время пьяной драки он видит ненавистную ему старую деревню. „А бригадир пошел, — говорит он с презрением, — ему там чашку вина поднесут, а он ее, как ворон крови, дожидается“. В последних словах его уже не презрение, но ненависть. Он даже в лице переменился, побагровел. Потом, печально улыбнувшись, вспомнил, как хоронили весной старую, заслуженную доярку. Тут уж он, разумеется, и на похороны пошел и на поминки. Много поработала на своем веку эта женщина. Надо было отдать ей последний долг, — об этом он говорит с грустью и уважением. И снова улыбается. Хоронили старуху, конечно, с попом. Перед отпеванием батюшка сказал, что он подождет, не желает ли гражданин председатель сказать слово. И председатель сказал прощальное слово ушедшей из жизни доярке. Только после этого священник стал отпевать. И за поминальным столом, по предложению священника, первое слово говорил председатель колхоза. „А тут, — заканчивает он сердито, — делать мне нечего. Пусть меня родители его поносят, не пойду к ним“.