Михаил Булгаков - Том 3. Собачье сердце. 1925-1927

Голос Комарова, Что случилось?

Голос агента охраны. Товарищи! Бей тревогу! Пакгауз горит. (Зарево, виден Комаров — он в одном белье).

Комаров. Батюшки. По-жарные! Пожарные!! (Танцует на месте.) Пожарные, чтоб вам сдохнуть! Пакгауз горит…

1-й пожарный на каланче (вниз). Васька, бей тревогу, на товарном горит!

2-й пожарный (внизу). Горит? (бом! бом! бом!).

1-й. Да бей же! Полыхает. Ух! Занялось. Бей, Васька!

2-й. Бом, дин, дин-ли бом… Загорелся кошкин дом! (В отчаянии.) Сидят, сукины сыны, как насекомые.

Комаров (врываясь). Батюшки! Где ж брандмейстер-то? Братцы, вставайте. Караул, горим! (храп). Товарищ брандмейстер, гражданин Соловьев, вставайте. Голубчик, вставай! Миленький.

Брандмейстер (сквозь сон). М-м…

Комаров. Красавчик мой, вставай. Ржев-Второй горит, (в окнах багровое зарево — светло, как в полдень).

Брандмейстер. Эм… мня… мня…

Комаров (воет).

Брандмейстер. Какая гнида над ухом воет? Ни минуты покоя нету; кто ты такой?

Комаров. Комаров я. Голубчик! Комаров.

Брандмейстер. Какого же ты лешего людей будишь? А? Только что лег, глаза завел, — на тебе! Дня на вас нету, пострелы. Чтоб тебя громом убило. Я б тебя… Трах! Тарарах!! Tax…

Комаров. Миленький… пакгауз…

Брандмейстер. Уйдешь ты или нет?

Комаров. Пакгауз…

Брандмейстер. Э, ты, я вижу, не уймешься (швыряет в него сапогом) , вон!..

(Храп пожарных. За сценой слышно, как рушится потолок в пакгаузе. Женский вопль. За окном пробегает баба с иконой).

Бабий голос. Пропали, головушки горькие!

Комаров (с плачем бросается к телефону). Город! Город, барышня. Даешь пожарную команду! Горим!

Голос в телефоне. Который тут горит? Счас. Сей минуту. (За сценой грохот колес).

Труба. Там-та-ра-рам. Та-та-там.

Голоса за сценой. Сидорчук, качай. Качай, в мать, в душу… тарарах… Осади! Рви его крюками. Федорец, дай в зубы этому мародеру. Публика, осади назад. Где ж ваша-то команда?

Голос Комарова. Спят они. Добудиться не можем.

Голос. Ах, сукины коты!.. Павленко, качай, качай (рев воды).

Брандмейстер (просыпается). Как будто шум?

Пожарные (просыпаются). Горит как будто? (В окнах зарево угасает).

Брандмейстер. Что же вы спите, поросята… Ванька, Васька, Митька! Вставай, запрягай! Где мои штаны?

Голоса. Не надо. Потушили…

Брандмейстер. Кто?

Голоса. Городская.

Брандмейстер. Вот черти. И какие быстрые. И до всего им дело есть. Ну, ладно. Раз потушили, слава богу. (Ложится и засыпает.) (Храп, тьма).

Ах, до чего замечательный город Москва! Знаменитый город! И сапоги знаменитые!

Эти знаменитые сапоги находились под мышкой у Василия Рогова. А сам Василий Рогов находился при начале Новинского бульвара, у выхода со Смоленского рынка. День был серый, с небом, похожим на портянку, и даже очень легко моросило. Но никакой серости не остановить смоленского воскресенья! От Арбата до Новинского стоял табор с шатрами. Восемь гармоний остались в тылу у Василия Рогова, и эти гармонии играли разное, отравляя душу веселой тоской. От Арбата до первых чахнувших деревьев в три стены стоял народ и торговал вразвал чем ни попало: и Львом Толстым, босым и лысым, и гуталином, и яблоками, штанами в полоску, квасом и Севастопольской обороной, черной смородиной и коврами.

Если у кого деньги, тот чувствует себя, как рыба в море, на Смоленском рынке. Искупался Василий Рогов в океане и поплыл с сапогами и финским ножом. Сапоги — это понятно. Сапоги давно нужно было купить, ну а финский нож к чему? Купился он сам собой как-то.

Когда Рогов отсчитал два червя за сапоги в палатке, вырос из-под земли человек с кривым глазом и почему-то в генеральской шинели и заметил гнусаво:

— Сапоги купили, папаша! Отличные сапоги. Ну а такой финский нож вы видали?

И тот сверкнул перед Роговым убийственной сталью…

— Не нужно, — сказал Рогов, уминая под мышку сапоги.

— Шесть рублей финка стоит, — сообщил человек, — а отдаю за четыре, и только по случаю ликвидации лавки.

— Никакой у тебя лавки нет, — возразил с презрением Рогов и подумал: «Сколько этих жуликов на Смоленском! Ах, Боже мой!»

— Таким ножом, если махнуть человеку под ребро, — сладостно заговорил человек, пробуя пальцем коварное лезвие, — то любого можно зарезать.

— Ты смотри, тут и милиционеры есть, — ответил Рогов, пробираясь в чаще спин.

— Берите ножик, отец, за три с полтиной, — гнусавил человек, и дыхание его коснулось крутой шеи Василия Рогова, получившего неизвестно за что в пекарне обидное прозвище Таракан. — Вы говорите цену, папаша! На Смоленском молчать не полагается.

В это время гармония запела марш и весь рынок залила буйною тоской.

— Рубль! — сказал, хихикнув, Таракан, чувствуя счастье благодаря сапогам.

— Берите! — крикнул человечишко и нож всунул в голенище новых Таракановых сапог.

И сам не зная как, Таракан выжал из-за пазухи кошелек, крепко зажал меж пальцами левой руки пять червонцев, — примеры всякие бывают на Смоленском рынке! — а правой выдернул желтый рубль.

Таким образом наградили Таракана финкой. Видимо, караулила пекаря беда.

Страшно расстроен был Таракан вследствие покупки ненужной вещи. «Что я, в самом деле, людей, что ли, резать им буду?» Поэтому пришлось Таракану зайти в пивную. Выпив две бутылки пива, Таракан почувствовал, что ножик не так уж не нужен. «Молодецкая вещь — финка», — подумал пекарь и вышел на Новинский бульвар.

До чего здесь было оживленно! Фотограф снимал на фоне экрана, изображающего Кремль над густой и синей Москва-рекой, девицу с розой в волосах. Стоял человек с трахомой и пел тоскливо и страшно. Китаец вертел погремушкой, и шел народ и назад, и вперед. И тут услышал Таракан необыкновенный голос, всем заявляющий громко и отчетливо:

— У меня денег воз — дядя из Японии привез.

А потом голос так сказал:

— А сам не кручу, не верчу, только денежки плачу.

И действительно, сам он не крутил. Деревянный восьмигранный волчок крутил тот, кто ставил. А ставить можно было на любой из восьми номеров. А номер на доске, а доска на обыкновенном ящике, а полукружием вокруг ящика мужчины.

— Игра, — заметил голос, — без обману и шансов. Каждый может выиграть жене на печенку, себе на самогонку. Детишкам на молочишко.

Как родной голос совсем звучал. Как дома. Потная молодая личность в кепке все ставила по три копейки на 8-й номер, а он все не выпадал. А потом, как выпал, — выдал голос кепке пятиалтынный. Кепка потной рукой поставила пятачок и — хлоп — 8! Двадцать пять копеек. Он — гривенник (кепка) — 8! Чудеса — подряд. Полтинник. Голосу хоть бы что, хоть дрогнул — платит и платит. Кепка опять гривенник на 8-й, только он уже не выпал. Нельзя же вечно!