Антон Макаренко - Том 2. Марш тридцатого года

Жученко. А вот вы не правы, так не правы! Нас тогда всех стрихнином потравить нужно было…

Воргунов. Почему… вас?

Жученко (смутился) . Да… так. Мы, тоже, знаете… всяко бывало.

Гедзь. Да это же известно, чего там скрывать. Мы, товарищ Воргунов, были, как бы это выразить… не так, чтобы очень честные…

Воргунов. На работе?

Гедзь. Нет, не на работе…

Воргунов. Меня интересует только работа, а если вы там от любви или от голода… ну так это… это другое дело, совсем другое дело… Ну, я плыву дальше… (Он уходит несколько расстроенный и сгорбленный.)

Гедзь. Здорово завернул.

Шведов. Он правильно сказал. Конечно, нужны прежде всего точность и освоение техники.

Клюкин. И энтузиазм!

Шведов. Вот для него как-то места не находится.

Клюкин. Жалко, что я на посту стою. А то я треснул бы тебя прикладом по голове за такие разговоры, хоть ты и секретарь.

Собченко. Давай я за тебя постою, а ты тресни…

Шведов. Постойте, чем неправильно?

Клюкин. А ты понимаешь? Точность ему показали. А раньше он о точности не слышал? И у буржуев есть точность.

Гедзь. Ты точности дай волю… Они с тебя и шкуру стянут по всем правилам математики. Точность у них называется расчетом…

Собченко. А этот дед тоже, видно, такой… буржуазный…

Клюкин. Ты этого деда не знаешь, так и молчи…

Собченко. А что? Почему не знаю?.. Вот он говорит…

Гедзь. Он чудак.

Клюкин. Он чудак только снаружи… и бывает… такое закручивает. А на самом деле он у нас тут первый энтузиаст.

Собченко. О!

Зырянский. Ты тоже, Клюкин, закручиваешь…

Клюкин. А ты смотри. Мы вот с тобой смеемся, а он, смотри, какой черный ходит. Думаешь, отчего это? Он душой болеет…

Собченко. Это еще ничего не значит.

Блюм входит.

Жученко. Соломон Маркович, энтузиазм нужен или не нужен?

Блюм. Ну, это как сказать… Если что-нибудь получить, так почему, пожалуйста, энтузиазм нужен, это хорошее дело… А то другой получит, а ты будешь стоять как из кулька в рогожку. Ну, а если платить, например, так зачем тебе энтузиазм? Если тебе есть чем платить, так с тебя возьмут, не беспокойся, ну, а если тебе нечем платить, так нужно тихонько сидеть и не кричать, для чего тебе этот самый энтузиазм…

Смех.

Шведов. Вот это я понимаю. Ну, а если в работе?

Блюм. И в работе так: когда ты умеешь что-нибудь делать, так пожалуйста… А когда не умеешь, так кому ты нужен с твоим энтузиазмом. Не мешай другому — и все.

Шведов. То же самое.

Блюм. Что, то же самое?

Жученко. И Воргунов так говорит.

Блюм. Ну, так он же образованный человек, потому так и говорит.

Собченко. Соломон Маркович, где вы были целый день?

Блюм. У Соломона Марковича нет письменного стола, так он целый день бегает. А тут еще эту старую столярную на меня набросили.

Гедзь. Соломон Маркович, вы эту столярную скорее разбирайте.

Блюм. Кого разбирать, что вы говорите? Я на ней еще заработаю полмиллиона.

Собченко. Не заработаете, она сгорит раньше.

Блюм. Ну, что вы!

Жученко. Все коммунары говорят, что сгорит. Дня такого нет, чтобы там что-нибудь не загорелось.

Блюм. Вы знаете, я и сам так думаю. Даже ночью спать не могу… Ой! (Ушел наверх.)

Зырянский. Ну, ребята, переодеваться, скоро будут ужин давать. (К Лаптенко.) А ты как, привык ужинать? (Ребята расходятся.)

Лаптенко. Три дня ничего не ел.

Зырянский. Какой же ты беспризорный после этого? Мы таких не принимаем.

Лаптенко. А как же?

Зырянский. А ты не знаешь как? Ты что сегодня спер на базаре?

Лаптенко. Я?

Зырянский. Ну да…

Лаптенко. Так… только подметки… пару.

Зырянский. Где ж они?

Лаптенко. Кого, подметки?

Зырянский. Да.

Лаптенко. Прошамал.

Зырянский. То-то же. А то: «Три дня не ел». Дураком прикидываешься. Ты если в коммуну поступаешь, так брехать брось. (Ушел в столовую.)

Наташа (входит) . Здравствуй, Вася.

Клюкин. О, Наташа, здравствуй, как это ты?

Наташа. Пришла проведать. К девочкам некого послать?

Клюкин. Да ты иди прямо в спальню. Там все.

Наташа. А кто дежурный сегодня?

Клюкин. Зырянский.

Наташа. Ой, вот не повезло…

Клюкин. Да ты не бойся, иди, что он тебе сделает?

Зырянский и Синенький выходят из столовой.

Зырянский. О, а вы чего пожаловали?

Наташа. Нужно мне…

Наверху Ночевная и Деминская.

Зырянский. Скажите, пожалуйста, — «нужно». Убежала из коммуны, значит, никаких «нужно».

Ночевная. Наташа, ой, какая радость! Наташенька, миленькая! (Обнимает) .

Зырянский. Я вас всех арестую! Какая радость? Она убежала из коммуны!

Деминская. Убежала, что ты выдумываешь! Не убежала, а замуж вышла. Наталочка, здравствуй!

Синенький (бросается на шею Наташе) . Наталочка, ах, милая, ах, какая радость!!!

Наташа (смеется) . Убирайся вон, чертенок!

Зырянский. Нечего ей здесь околачиваться. Я ее не пущу никуда. Раз убежала из коммуны — кончено. И из-за чего? Из-за романа.

Наташа. Как это убежала? Что я — беспризорная, что ли? Я пять лет в коммуне.

Зырянский. Пять лет, тем хуже, что ушла по-свински… Для тебя донжуаны лучше коммунаров.

Наташа. Какие донжуаны?

Зырянский. Петька твой — донжуан.

Синенький. Дон-Кихот Ламанчанский!

Наташа. Какой он донжуан? Мы с ним в загсе записались.

Зырянский. В загс тебе не стыдно было пойти, а в совет командиров стыдно. Убежала и два месяца и носа не показывала. (Клюкину.) Я не позволю пропускать ее в спальню.

Клюкин. Есть — не пропускать в спальню.

Зырянский ушел в столовую.

Ночевная. Вот ирод. Что же делать? Вася, ты не пропустишь?

Клюкин. Что вы? Приказание дежурного не только для меня, а и для вас обязательно.

Сверху Жученко и Шведов.

Ночевная. Жучок! Вот пришла Наташа, а Алешка не пускает в спальни.

Жученко. А, Наташа, здравствуй! Не пускает? (Кричит в столовую.) Алешка!

Зырянский в дверях столовой.

Жученко. Надо же пропустить.

Зырянский. Наш старый обычай — беглецов в коммуну не принимать.