Сергей Сергеев-Ценский - Том 8. Преображение России

Это была невеста, еще ожидающая жениха, и хотя и видел Павлик мельком, как уезжала Наталья Львовна с Макухиным, как с женихом, теперь, именно вот в этот, радостный для него день, когда ни в крепости, ни в войны даже, вопреки всякой истории, не хотелось совершенно верить обрадованному будущностью телу, не хотелось верить и в это.

И когда из дачки Носарева вышел, наконец, пьяненький, волочивший по земле николаевку, очень нетвердый на ногах полковник почему-то с раскрытым письмом (и конверт сиреневый) в руке, Павлик вскочил подброшенно и заработал костылями ему наперерез… Еще издали видел он, что в письме этом, неизвестно откуда взявшемся вдруг, было что-то важное, только не радостное, нет: не такое было лицо у полковника.

— Что это?.. От кого?.. От них?.. От Натальи Львовны? — еще издали кричал Павлик, работая усиленно костылями.

— Представь себе, братец ты мой!.. — почему-то так интимно, как никогда раньше, отозвался полковник. — Иван-то этот, Иван-дурак… — Вчера еще получил на почте, — вообрази!.. И все в кармане… в кармане своем… Платок вынимал, — и на пол… письмо… Увар поднял… Не дурак, а?.. Я… осерчал… и я… ушел.

— Да уж и время!.. И хорошо сделали, что ушли, — одобрял Павлик, а сам все тянулся к раскрытому письму глазами.

Осовелый, с глазами блуждающими и мутными, сказал вдруг полковник тихо:

— Алексей-то Иваныч наш… Удрал-таки… Удрал!..

— Куда удрал?..

Ясно стало Павлику: если есть в письме об Алексее Иваныче, значит, есть и о ней…

— Штуку… штуку, говорю, удрал! — бормотал полковник, наклоняясь к самому его лицу и обдавая его спиртным дыханием.

— Какую?.. Да говорите же!..

— Удрал штуку… и уже сидит!.. В тюрьме!

— Убил, что ли, кого? — испугался вдруг страшно за Наталью Львовну Павлик.

— Убил все-таки… того… или ранил… Своего-то убил… или, может быть, ранил…

Очень растерянно почему-то, растерянно даже для пьяного, бормотал полковник и совал в самое лицо Павлика дрожащее письмо.

— Да кто же это пишет наконец? Он сам?

Не хотелось брать Павлику письма Алексея Иваныча…

— Как «кто»?.. На-та-ша!.. Странное дело… Разумеется, она… Наташа!..

И Павлик тут же взял и взволнованно вобрал в расширенные глаза каждое слово, написанное беглым красивым не женским совсем почерком Натальи Львовны.

Она коротко писала о том, что Алексей Иваныч на вокзале встретил своего Илью и стрелял в него, за что теперь арестован и сидит в тюрьме. Ни о Макухине, ни о близкой свадьбе не было в письме ни слова.

— Ну, хорошо!.. А свадьба?.. А как же их свадьба? — почему-то весело спросил Павлик.

— Свадьба?.. Видишь… вот… Ни гу-гу про свадьбу!..

— То-то и есть! — торжествующе выдохнул Павлик.

— Что ты… «то-то и есть»?..

— Я знал!.. Я это знал!.. — загадочно ответил Павлик, очень изумив этим даже пьяного полковника.

Проводив до самой калитки дачи Шмидта грузно шедшего Добычина и даже подобрав и подправив ему на ходу сползавшую николаевку, Павлик прощался потом с вонзавшимся в горы солнцем, и с морем темнеющим, и с горами, надевающими лиловое передночное, не так, как он прощался с ними ежедневно до этого дня. Теперь он отлично знал, что завтрашний день будет вновь чудесный теплый солнечный день и что так это и пойдет дальше.

Когда он вошел снова к молодым, там уже было накурено — сизо, совершенно пьяно и очень крикливо. Даже Максимку напоили, и от водки он, сидя на полу, болтал головою и плакал, но скоро, забившись в угол и зажавши руки между колен, свернулся клубком, как собачка, и крепко заснул. Другой спал на коленях у Устиньи, нисколько не мешая ей пригубливать и петь жалостные песни…

— Друг! — обратился к Павлику парень-шафер. — Кабы тут где гармоньи разжиться!.. Эх!

И, страшно оскаливая белые зубы, сплошные и частые, все стучал новыми каблуками в пол, из чего заключил Павлик, что и плясать он мог бы так же сколько угодно, как пить.

Арина была уже бескостой: ее все клонило, то влево, то вправо, то назад, то вперед, и если бы не было вправо Ивана, влево Устиньи, впереди стола, а сзади спинки стула, она давно бы упала, но при такой поддержке со всех сторон еще брала заливистые верха и лила блаженные слезы.

Иван кивал на нее удивленно Увару, а Увар говорил, видимо, в сотый раз:

— Не жана ето тебе, — а истинный соловей!..

На другой день Павлик послал своему отцу в Белев открытку, в которой было два подчеркнутых радостных слова: «Я поправляюсь».

Судебная палата не задержала дела, и когда было написано, просмотрено и подшито с десяток нужных бумаг, Алексей Иваныч Дивеев, пришедший в себя в больнице и выпущенный из тюрьмы на поруки, стараниями Макухина и Натальи Львовны очутился в лечебнице Худолея.

Память к нему вернулась, острый припадок болезни прошел, осталась только сосредоточенность, точно всматривался и вслушивался он во все издалека, заметные усилия делал, чтобы вглядеться и вслушаться, не сразу и не со всяким вступал в беседу, зато быстрей и неожиданней стала его речь.

Занявши койку Иртышова, он подозрительно рассматривал всех в нижнем этаже, даже Прасковью Павловну, сам никогда ни о чем не спрашивал, а когда спрашивали его, отвечал осторожно, односложно; но уже на второй день удивил о. Леонида вопросом быстрым и отчетливым:

— Батюшка, вы верите в то, что вы — батюшка?

— То есть… как это именно?.. — и о. Леонид замигал на него длинными ресницами обеспокоенно и участливо.

— Видите ли… вот что… Я хотел сказать только это вот… Тайна, загадка, недоступное науке… то, — во что верят… то, чего не знают и во что верят… Вы верите?

О. Леонид знал его историю и видел перед собой зоркие и прячущиеся глаза на очень усталом лице, глаза ожидающие, чересчур серьезные… и потому он ответил серьезно и просто, охватив бессильную бороду слабой рукой:

— В общем я верю.

— В то верите, что мы — совсем не мы… не всегда, то есть, мы… а другое в нас, и оно живет, а мы его только носим?..

Это сказано было скороговоркой, хотя и четкой, но таинственно тихой, и о. Леонид не понял и переспросил:

— У каждого есть вчера и завтра и сто человек… Вчера, завтра и сто… пусть меньше, чем сто, — но иногда гораздо больше… — поспешно стал объяснять Алексей Иваныч. — Тогда что же такое грех?.. Я даже не в церковном стиле, нет! Но ведь грех есть преступление!.. Чье же оно?..

— Среда? — улыбнулся, наконец, о. Леонид и стал разрешенно намазывать хлеб маслом (они сидели в столовой).

— Нет!.. Что вы!.. Не среда, нет!.. Среда! — замотал головой Алексей Иваныч. — Среда — это адвокаты!.. Что вы!..

— Тогда я вряд ли пойму, что это такое…

И Алексей Иваныч, наклонясь к нему ближе, начал объяснять отчетливо:

— Свое — это только когда сердце твое бьется правильно: тик-так — пауза, тик-так — пауза… Тогда о нем не думаешь… О чем не думаешь, что оно твое, — то именно и твое… Но если тик-так непра-виль-но-о, — конец!.. Это уж не твое, это — чужое… Что-нибудь чужое в тебя вошло, — и бунт!.. Как же человек смеет говорить ежеминутно «я»?.. Только улитка смеет, а не человек!