Сергей Сергеев-Ценский - Том 8. Преображение России

— Вот что-о! — искренне изумился Сыромолотов. — Так там не для экспорта к дуракам нашим, ко всяким Щукиным и Морозовым, существуют все эти лучизмы?! Там этим увлекаются сами?.. По-твоему как будто так?.. Не верю!..

Уже по тому, как начинали загораться глаза отца и большелобая голова стала откидываться назад, ясно становилось Ване, что скоро должна оборваться беседа; однако он даже и не пытался удержаться; сам покатился вниз.

— Верь или не верь, только в искусстве теперь много ищут.

— И находят?.. Много ищут и… что именно находят?..

Он перестал есть, только следил, как пережевывает баранину Ваня.

— Пустоту?.. Так ты думаешь?.. — медленно спросил Ваня. — Нет, — есть в том, что находят, много современного… И потому именно ценного, что современного…

— А-а!.. Ого!.. Искусство, потому только ценно, что современно?.. Например, — искусство средних веков до Ренессанса?.. Это там последний крик моды — современность?..

Ваня сказал спокойно:

— Последний крик я еще здесь слышал… Слишком навалилось старое… Нечем было дышать…

— Ага!.. И я уже это слышал… Или где-то читал… Даже таким, как ты, нечем дышать?..

— Видишь ли, папа… Слишком много машин нахлынуло в жизнь, поэтому…

— Их надобно уничтожить?.. Чтобы дышать? — живо перебил отец.

— Напротив!.. Их надо успеть переварить… потому что потом будет еще больше…

— Впитать в себя?

— Именно!.. Впитать в себя и по ним перестраиваться?

— По машинам перестраиваться?

— Отчего же нет?.. Раньше говорили ведь, например; «Человек этот точен, как часы». Часы тоже машина…

— А теперь нужно бегать и прыгать головой вниз с пятого этажа, как Глупышкин в кинематографе?.. И оставаться целым?..

— Я еще не знаю сам, как надо: так или иначе, — раздумчиво проговорил Ваня. — Однако в жизни появился бешеный темп…

— Ну!..

— Этот бешеный темп проник и в искусство…

— Этто… Этто… Четыре года писал Леонардо свою «Джиоконду»!.. Четыре года!.. За сколько времени могут написать ее при твоем бешеном темпе?.. А?.. За четыре часа?.. И напишут?.. И выйдет «Джиоконда»?..

— Ты все вытаскиваешь мертвецов из могил!.. Пусть их спят! — улыбнулся криво Ваня. — Давно уж все забыли о «Джиоконде»!..

— А!.. Вот что ты вывез из-за границы!.. Хвалю!.. Эта смелость… была и в мое время, конечно!.. Кто не находил, что у «мадонн» Рафаэля бараньи глаза?.. Новые птицы, — новые песни… Но к чему же, однако, пришли?.. Венец и предел?.. Венец и предел?.. Что и кто? Нет, — это мне серьезно хотелось бы знать!.. Я… знай, я твой внимательный слушатель!..

— Учителей современности в искусстве ты, конечно, знаешь и сам, — уклонился, по своей привычке в разговоре с отцом, Ваня.

— Кого?.. Этто… Этто… Сезанны!.. Се-зан-ны?..

— Сезанн был один… И он теперь признанный… гений…

— Се-занн — гений?.. — даже привскочил на месте Сыромолотов. — Этто… этто… Этто — яблочник!.. Натюрмортист!.. Этто… Этто — каменные бабы вместо женщин!.. Кто его назвал гением?.. Какой идиот безмозглый?..

— Словом, пошли за Сезанном, — кто бы он ни был, по-твоему… За Гогэном… Ван-Гогом… Это тебе известно…

— Ого!.. Ого!.. Го-гэны со своими эфиопами! Ноги у эфиопов вывернуты врозь!.. Ван-Гоги!.. Этто… «Ночное кафе»!.. Хор-рош. Этто… сам себе уши отрезавший?.. В наказание… В наказание, что полотно портил… Не имея на это никакого права!.. Кристаллограф этот?.. Кто сказал ему… этто… что он художник?.. Кто внушил этому неучу, что он может писать?.. Гипноз!.. Этто… непостижимый гипноз!..

— Передают материальность предметов… и живых тел… Чего не знала прежняя живопись… ваша… и ранняя… — с усилием сказал Ваня.

Но отец только удивился искренне:

— Не знала?.. Как не знала?

— У всех ваших… и ранних картин… было в сущности только два измерения…

— Вы это нашли?.. Только два?.. Значит, не было перспективы?.. Этто… Ни воздушной, ни даже линейной?..

— Была, конечно… В зачатке. И для больших планов… А вот — тяжести предметов… вещности передавать не умели…

— Если бы даже!.. — поднялся было отец, но тут же сел. — Если бы даже научились передавать вес — и только?.. Значит, только это?.. До нас не умели, и мы не умели, а теперь поняли?.. Поняли, что такое тяжесть?.. Теперь умеют?.. И только тяжесть вещей и чувствуют?.. А… Этто?.. Только ее и считают нужным передать?.. Мозгля-ки!.. Ах, как поразительно: предметы имеют вес!.. И тела!.. Открытие!.. Значит, прежде, прежде… (Ведь вы всю прежнюю живопись отрицаете!..) Значит, прежде, когда для художников не было тяжести в предметах, когда не чувствовали они этой тяжести вашей совсем… И «Ночные кафе» писали, но ушей… ушей себе не резали!.. Значит, тогда… этто… этто… было хуже?.. Атлант на своих плечах держал свод небесный!.. Свод небесный со всеми звездами в нем!.. Вот какое представление о тяжести было у греков!.. Держал, — значит мог держать, — и тяжести не чувствовал!.. Привычное, легкое дело!.. И Геркулесу передал: «На-ка, подержи!..» На время, конечно, пока в сады Гесперид лазил, яблоки для него красть… И Геркулес тоже держал свод небесный!.. А для вас — яблоко — тяжесть!.. Не яблоко от Гесперид, а простое, житейское… Синап какой-нибудь, или грушовка!.. Микеланджело, по-вашему, не чувствовал тяжести, — а сколько тысяч пудов весу в его «Страшном суде»?.. Или ты и «Страшного суда» не видал?.. Однако там, кроме вашей тяжести, есть еще и «Суд» и притом «Страшный»!.. А ведь вы своих пачкунов несчастных, ни одной картины не написавших, — выше Микеланджело, конечно, ставите!..

— Выше не выше, — попробовал было вставить Ваня, — только расширились границы искусства… Чего прежде не могли, — теперь могут…

— Пухом!.. Пухом!.. — кричал в это время, не слушая, Сыромолотов. — Мертвецам даже желали, чтобы земля им пухом была!.. Земля — пухом… А вы… Вы… этто… и пух даже готовы сделать таким, как земля!.. И в пухе тяжесть!.. Этто — маразм! Вот что это такое! Этто — этто — бледная немочь!.. Вы — слюнтяи… сопляки!.. Вас… Вас на тележках возить!..

— Это таких-то, как я? — спросил Ваня.

— Однако… Однако ты их защищаешь!.. Однако, — этто, — ты на их стороне!..

— Я говорил тебе, что есть… — уклонился от ответа Ваня.

— А ты?

— О себе самом я тебе не говорил…

— Однако… Я вижу это по тону!.. По тону вижу!.. Где картины их?

Спросил так быстро и настолько переменив голос, что Ваня не понял.

— Чьи картины?

— Эттих… эттих… современных твоих?.. Венец и предел!..

— Сколько угодно!..

— Картин?.. С каким-нибудь смыслом?.. Со сложной композицией?.. Картин, которые остаются?..

— Э-э… картины!.. Это — брошенное понятие… — вяло сказал Ваня.

Марья Гавриловна принесла в это время кофе, которое неизменно после обеда пил Сыромолотов, и взгляд, которым она обмерила обоих, был явно тревожен. Она не понимала, о чем говорят теперь отец с давно не видавшим его сыном, но слышала, что отец так же серчает и теперь, как и в первый приезд Вани, и так же, как тогда, нужно бы и невозможно упросить его быть ласковей.